Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск 1.

«После томительного удушья 80-х годов марксизм явился источником бодрости и деятельного оптимизма, боевым кличем молодой России, как бы общественным ее бродилом. Он усвоил и с настойчивой энергией пропагандировал определенный, освященный вековым опытом запада практический способ действий, а вместе с тем он оживил упавшую было в русском обществе веру в близость национального возрождения, указывая в экономической европеизации России верный путь к этому возрождению» [29].

Далее Булгаков подчеркивает, что «русский марксизм был совершенно чужд каких-либо слащавых иллюзий, напротив, со всей энергией он выставил принцип социально-политического реализма, трезвого и научного понимания русской экономической действительности» [30]. Даже «экономический материализм», который в момент написания этих строк Булгаков уже отвергал, казался ему обладающим теми же достоинствами реализма: «Как бы мы ни относились к этой доктрине, но нельзя не признать, что она имела неоспоримые научные и логические преимущества в сравнении с субъективной социологией, с которой ей пришлось вести борьбу» [31].

Булгаков признает за марксизмом не только «научное» превосходство над народничеством, но и обилие значений, которые обеспечивают ему исключительное место всех прочих социально-политических доктрин и в то же время создают в нем самом непреодолимое внутреннее противоречие. Марксизм, пишет Булгаков, «дает своим последователям больше, чем может дать всякая научная теория, какими бы достоинствами она ни отличалась: ему свойственны многие черты чисто религиозного учения и хотя он в принципе и отрицает религию как буржуазную „идеологию“, но известными своими сторонами сам является несомненным суррогатом религии», поскольку «объясняет человеку – худо ли, хорошо ли – его самого; отводит ему определенное место в мире и истории, указывает обязанности, дает цель жизни и деятельности, словом, помогает ему осмыслить свое существование» [32]. Особая притягательная сила марксизма, согласно Булгакову, заключается в этом соединении научных и утопических понятий, в этом логически неестественном, но психологически понятном единстве.

Изложив это представление о марксизме, Булгаков далее следует по обычному пути «легального марксизма»: прежде всего он обращается к Канту («Должен сознаться, что Кант всегда был для меня несомненнее Маркса, и я считал необходимым поверять Маркса Кантом, а не наоборот») [33] и Бернштейну, который «вогнал клин в самую сердцевину марксизма и расколол его на две неравные части, различной прочности и различного значения» [34]. Этот последний, критикуя тактику немецкой социал-демократии и призывая ее к более тесной связи с жизнью, «неизбежно должен был совершить нападение и на те утопические элементы марксизма, которые составляли его поэзию, сообщали ему черты религиозного верования» [35]. Заключение этого, теперь уже хронического, кризиса марксизма состояло в том, что

«вопрос о социальном идеале, который прежде целиком ставился и разрешался для меня в области марксистской социологии, постепенно извлекаясь отсюда, все яснее и яснее формулировался как религиозно-метафизическая проблема, затрагивающая самые глубокие корни метафизического мировоззрения и заставляющая звучать самые тонкие струны религиозного чувства» [36].

Таким образом, эволюция Булгакова «от марксизма к идеализму» уже совершилась, хотя он еще и признавал, что, «кто однажды прошел школу марксизма, тот не может да и не должен никогда забывать его уроков» [37].