Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый

И лишь в этих рамках постепенно после III конгресса стала приниматься политика единого фронта. Решающей для ее судьбы была эволюция дел в Германии. Хотя официальная делегация КПГ заняла левые позиции и отвергла «Открытое письмо», развитие событий в Германии заставило руководство партии изменить свои взгляды. Убийство Маттиаса Эрнбергера вызвало антимонархические демонстрации, в ходе которых усилилось стремление рабочих к единству действий. Кроме того, коммунистам приходилось считаться с вопросом, какую позицию занять в отношении социал-демократических правительств Саксонии и Тюрингии, которые могли держаться только при их поддержке. Именно в силу этих обстоятельств политика единого фронта могла быть постепенно принята на вооружение КПГ, второй по значимости после русской партии секции Интернационала. В декабре 1921 года Исполком Интернационала одобрил «тезисы о едином рабочем фронте и об отношении к рабочим, которые входят во 2½ и Амстердамский Интернационалы, а также к рабочим, поддерживающим анархо-синдикалистские организации». Это был первый документ Коминтерна, в котором последовательно была изложена новая политика. Помимо соглашения между коммунистическими и социалистическими партиями, тезисы предусматривали также возможность соглашений между международными организациями. (Речь шла о реакции на призыв 2½ Интернационала провести совместную конференцию со II и III Интернационалами, которая состоялась в апреле 1922 года в Берлине.)

Постепенно политика единого фронта утвердилась и в других секциях Интернационала. Дольше всех ей сопротивлялись итальянская и французская партии, хотя причины для этого у них были разные. Итальянцы решительно осуждали ее с левых позиций; их позиция отражала сектантство и политический примитивизм, которые воплощал Бордига. Отношение французов к единому фронту было разным: его полностью принимало правое крыло, которое считало, что это шаг к воссоединению с СФИО. Другая часть правых и Центр отвергали единый фронт, потому что не могли представить его иначе, как в виде непременного блока на выборах с социалистами и радикалами (к чему, впрочем, они и пришли во время всеобщих выборов 1922 года, несмотря на словесный радикализм местных коммунистических организаций). Левое крыло отказалось от своей прежней сдержанности в отношении новой линии больше из соображений дисциплины в рамках Интернационала, чем по убеждению.

В утверждении политики единого фронта в секциях, которые первоначально этому противились, наряду с авторитетом Интернационала совершенно определенную роль сыграл тот факт, что в этой политике нашло выражение осознание иллюзорности какого бы то ни было расчета на быструю победу революции. В результате возникал другой вопрос: как долго продержится новая ориентация и как ее определять. В начале декабря 1921 года Бухарин в споре с Радеком заявил, что единый Фронт не программа, а тактика, которая может быть изменена в течение суток. Радек, напротив, полагал, что здесь следует говорить о программе, Бухарин возразил, что программа составляется на несколько лет, и предложил понимать под единым фронтом тогда уж стратегию[1197] (заметим, что в то время в Интернационале не делалось различий между концепциями стратегии и тактики). Во время III конгресса новая линия была названа «новой тактикой», в конце 1921 года возникло и распространилось определение «тактика единого фронта», которое продолжали употреблять и позднее, когда уже была установлена разница между тактикой и стратегией. Как бы то ни было, чтобы избежать терминологической двойственности, в Интернационале стали считать политикой единого фронта политику, рассчитанную на длительный срок. В ноябре 1922 года Зиновьев отметил, что речь идет не об эпизоде, а о целом периоде и, может быть, даже о целой эпохе[1198]. То, что делался допуск на длительное проведение политики единого фронта, было как бы «предохранительным клапаном» в расчетах, согласно которым победа других революций становилась теперь делом ряда лет. И все же такой «клапан» был новым элементом предвидения будущего, что было характерно не только для Зиновьева. Руководители Коминтерна, хотя и приняли политику единого фронта, с тревогой подходили к вопросу о перспективе. Они боялись ликвидировать барьер между ними и социал-демократией и продолжали держать этот вопрос в центре внимания. В июне 1923 года Зиновьев заявил, что опасности будут расти одновременно с успехами, а Троцкий опасался, что в новой политике кроется «несомненная опасность раскола и даже полного перерождения коммунистических партий, если повседневная деятельность западных партий не будет оплодотворена живой теоретической мыслью, заключающей в себе динамику развития всех основных исторических сил»[1199]. Очень скоро в Коминтерне резко ухудшились условия как раз для развития теории.