Марлен Дитрих

– Мне очень жаль, – вздохнула я и прикоснулась к его понуро опущенному плечу, сердце мое разрывалось от боли. – Я знаю, что вы чувствуете. Знаю, каково это – потерять свою страну…

Жан хмыкнул:

– Вы не потеряли Германию. Вы уехали, чтобы стать американской кинозвездой. И Германию никто не завоевывал. Наоборот, это немцы захватывают всех.

Я отпрянула от него:

– Не будьте жестоки. Я потеряла Германию. И теряю ее все больше с каждым днем.

Габен нахмурился. Потом его гнев перешел в раскаяние.

– Простите меня, Великолепная. Я свинья. Не обращайте внимания на мои слова. Я не в себе.

Разумеется, это была правда, но мне казалось, что таким я люблю его еще больше – выброшенным на чужой берег, одиноким, отчаявшимся, нуждавшимся в моем утешении.

– Я могу вам помочь – просмотреть контракт, направить к моему агенту. Познакомить с разными людьми. Позаниматься английским.

– С вашим немецким акцентом? – сказал Жан, и при этом уголки его будто выточенного из камня рта тронула лукавая улыбка, он задумчиво смотрел на меня. – Вы бы сделали это? – Габен говорил так, будто никогда прежде не сталкивался с человеческой щедростью. – Вы бы сделали для меня все, если бы я попросил?

– Конечно, – кивнула я. – Почему нет? Я хорошо знаю, что означает быть европейцем, приехавшим в Америку и ничего не понимающим в…

У меня не хватило времени, чтобы закончить. Жан схватил меня и наконец сделал то, чего я хотела. Когда его рот смял мой, он сказал:

– Германия и Франция в одной постели. À propos.

Любовником он оказался грубым, ему неинтересны были разные изыски, но был силен, как баран, и голоден до меня, так голоден, что я представляла, как он раздирает зубами мою плоть. Я хотела не терять головы, но он этого не позволил – забрался на меня, закрыл мне обзор, так что я видела только его лицо, нечетко очерченное, львиное.

– Покажи мне, какая ты, – прошептал он. – Не она. Я хочу тебя.

Он отпер меня, как сейф, расширяя мою щель своим языком. Меня потрясло его напористое стремление вглубь, его необузданное желание. Когда все закончилось, я лежала оплывшей грудой, мокрая от нашего пота.

Жан закурил и сказал с усмешкой:

– Вот так побеждают французы.

Я надтреснуто хохотнула, ощущая жар его прикосновений, как будто они были вытатуированы чернилами на моей коже.

Тогда я поняла, что Жан пробил какую-то брешь во мне, проник в потайное место, куда я не пускала ни одного мужчину, даже Руди: там я долгие годы прятала болезненные воспоминания о своей связи с Райцем в Веймаре. Габен каким-то образом, не прилагая особых усилий, снял блокаду и показал, какой беззащитной может сделать влюбленность.

Я просила его остаться. Он послал за своим скудным скарбом. Среди его помятых саквояжей я увидела кожаный тубус и футляр от аккордеона.

– Открой, – сказал Жан.

Внутри лежали картины, вынутые из рам: Вламинк, Сислей, Ренуар и Матисс. Под моими пальцами блистала нежная красота, переливающаяся всеми цветами радуги, как отражения в Сене в солнечный день.

– Не трогай, а то испортишь покрытие, – предупредил Жан. – Пусть побудут у тебя. Я не хотел, чтобы нацисты сожгли их или украли.

Эти картины я вставила в рамы и повесила в нашей спальне. Габен начал учить английский под руководством нанятого мной учителя. Претенциозность голливудской ночной жизни вызвала у него отвращение. Он предпочитал сифоны с содовой, обшарпанные закусочные и негритянские джаз-клубы в темных закоулках, куда никогда не заглядывали знаменитости. Ему было неинтересно готовиться к звездному статусу. Он играл на аккордеоне у бассейна, в котором часто плавал обнаженным, или ездил на велосипеде по Брентвуду, любуясь тем, что он называл «la putain Америка», где люди выбрасывали слишком много мусора и, казалось, никого не волновало, что в Европе свирепствует война.

Я снималась в «Семи грешниках» с Джоном Уэйном. Габену тот сразу не понравился. Приехав на моем «кадиллаке» забирать меня со студии, он посмотрел на Джона волком и пробурчал себе под нос:

– Этот осел ночует у тебя в трусах?

– В данный момент нет, – ответила я, но перестала флиртовать с Уэйном, потому что у Габена был чересчур мрачный взгляд и я опасалась, не поднимет ли он скандал.

А вот до Ремарка ему совсем не было дела, хотя тот продолжал бессистемно трудиться над своим романом в бунгало, которое я для него снимала. Может быть, из-за того, что Ремарк, как и он сам, был изгнанником, или, что более вероятно, из-за моих рассказов о проблемах писателя в постели, Габен не рассматривал его как угрозу.

Однажды я вернулась с работы пораньше и застала Габена расхаживающим по саду в трусах и поглядывающим за обсаженную кустами низкую кирпичную ограду, которая отделяла мой дом от соседнего.

– Elle est folle[71], – шепнул он мне, когда я подошла и встала рядом. – Эта женщина в соседнем доме, она сумасшедшая. Она следит за мной. Каждый день около четырех я вижу ее сквозь кусты. Широкополая шляпа и солнечные очки. Она пялится на меня.

– Тебя это удивляет? – засмеялась я. – Ты сидишь тут голый, играешь на аккордеоне.

Жан схватил меня за руку: