Марлен Дитрих

Это была его литания. Габен возмущался, но потом опять подписывался на съемки в очередной картине, потому что, как он говорил, копил деньги, чтобы присоединиться к борьбе. Я пыталась убедить себя, что мой любимый никогда не бросит американское изобилие ради ужасов охваченной войной Европы. Но он произносил свои напыщенные речи все чаще и, хотя мы жили вместе, редко делил со мной текущие расходы. Я стала задумываться, не обманываюсь ли, полагая, что он все-таки больше беспокоится о собственной безопасности, чем было на самом деле.

– Что мы можем еще? – говорила я. – Мы не солдаты. Я не умею стрелять из пистолета.

– И никто из присоединившихся к Сопротивлению не умеет, – отвечал Жан. – Не нужно быть солдатом, чтобы научиться пользоваться пистолетом или выступать за правое дело.

– Может быть, тебе и не нужно, но у меня есть муж и дочь, которых я должна поддерживать, и моя семья в Германии…

– Бах! – рыкнул Габен, оборвав меня. – Все твои родные в Германии стали нацистами, кричат «Хайль Гитлер!» и смотрят, как выселяют евреев. – Он залпом допил виски – любил «Джонни Уокер», слишком, как считала я. – Я думал, ты теперь гражданка Америки, – продолжил Габен издевательским тоном. – И все же каждый раз, как я завожу разговор о войне, ты ведешь себя так, будто тебя выслали из Германии вчера.

– Я гражданка Америки, – подтвердила я, слишком устав от работы и приготовления еды для наших друзей, чтобы спорить с ним.

Он намеренно игнорировал тот факт, что я могла считать себя одновременно американкой и немкой и мне не нужно было отдавать предпочтение той или другой стране.

– Америка не воюет, – напомнила я.

– Пока! – Габен стукнул стаканом об стол. – Но это продлится недолго. А ты продолжай. Продавайся, как шлюха, Голливуду. Но меня ничто не остановит.

Он дотащился до дивана и рухнул на него. Там и остался на всю ночь, продолжая напиваться до полного ступора. Я вздохнула свободнее. В такие моменты он меня раздражал, а потому я ушла в спальню, не желая препираться с ним, потому что Хайдеде из своей комнаты могла услышать нашу ругань. Лежа без сна, я внимала храпу Жана, доносившемуся из гостиной, и спрашивала себя: с чем связана моя настойчивость? Он был своенравен и вспыльчив, ему не нравилось все. Он перевернул мою жизнь вверх дном. Сколько еще понадобится времени, чтобы он начал ненавидеть меня?

Или я – его?

Такая перспектива ужасала меня. Утром, перед отъездом на студию, я приготовила Жану завтрак и прибрала его одежду, которую он по привычке разбрасывал всюду, где бы ни оказался. Он спал, источая запах перегара. С «Джонни Уокером» было покончено. Я решила не покупать новую бутылку: если Габен и дальше будет поглощать столько алкоголя, то может никогда не довести до конца ни одно из своих начинаний. Мне пришлось растолкать его. Ворчливый с похмелья, он проигнорировал мое нежное воркование и тарелку с омлетом, встал и, пошатываясь, отправился в душ.

В тот вечер я пришла домой позже обычного, после визита к Ремарку, который погрузился в очередную депрессию. Габен встретил меня, кипя яростью.

– Putain![72] – завопил он и выплеснул на меня содержимое своего стакана. – Весь вечер я ждал тебя, а ты… Где ты была? Наверное, с этим жалким немецким писателишкой. Или с американским ослом Уэйном, или еще бог знает с кем! Assez![73]

С меня хватит! Или они, или я! Решать тебе.

Я была так ошарашена этой атакой, алкоголь из его стакана пропитывал мое кашемировое пальто, что в тот момент не сообразила: все это не имеет никакого отношения ни к Ремарку, ни к Уэйну.

Придя в ярость от грубости Габена, я бросила ему первые пришедшие в голову слова:

– Это мой дом и моя жизнь. Я встречаюсь, с кем хочу.

Рука Габена взметнулась вверх. Я не успела уклониться, он дал мне пощечину. Ошалев от этого, я в ответ стукнула его кулаком. Сильно. Он отшатнулся назад, а потом бросился ко мне с багровым лицом, и тут из спальни раздался крик Хайдеде:

– Нет! Стой!

И Габен замер.

Я пробралась мимо него и подбежала к своей семнадцатилетней дочери.

Габен неотрывно смотрел на меня, а я заключила дочь в объятия. Волосы у него надо лбом были всклокочены, все тело сжалось, и с видом удивленного ребенка он сказал каким-то чужим голосом:

– Хватит. Не могу больше… Я… я должен вернуться во Францию.

Щека горела. Я даже чувствовала, как она пухнет. Нужно было приложить лед, ведь рано утром – гримироваться.

– Давай! – крикнула я ему. – Плыви во Францию! Прямо сейчас!