Марлен Дитрих

– Да, думаю, нам лучше жить отдельно, – наконец произнес он.

– Очень хорошо. Мне нужно закончить эту картину, потом одну пьесу, и тогда мы можем заняться этим. А сейчас, пожалуйста, поезжай домой. Хайдеде наверняка ужасно скучает по тебе.

И я оставила его сидящим в гримерной. Думала, на меня нахлынет боль, грусть оттого, что история, начавшаяся так многообещающе, обернулась очередным разочарованием. Мне хотелось почувствовать эту горечь. Это был конец моего брака, хотя мы его так никогда и не расторгли. Черта была пересечена. Нам уже не вернуться в тот момент беспечности, когда мы верили, что проведем остаток дней вместе, как единое целое.

Однако, как и в случае, когда меня оставила Герда, я испытала лишь беспокойное чувство освобождения. Мне больше не нужно было притворяться и старательно соблюдать баланс между карьерой и браком. Чем меньше он меня будет связывать, тем больше я смогу отдавать работе и самой себе. Я была вольна преследовать любые цели и вступать в любые связи, какие вздумается, даже если вынуждена буду делать это одна.

По крайней мере так я себе сказала.

Глава 11

В начале 1929 года, продлив свое пребывание в Австрии, чтобы дать Руди возможность освоиться с новыми обстоятельствами, я порвала с Вилли Форстом и вернулась в Берлин.

Но я приобрела новый навык. В перерывах, пока на съемочной площадке меняли свет или перенастраивали камеры, один статист научил меня играть на музыкальной пиле. Я находила это забавным – нежно водить смычком по беззубой стороне гибкой металлической пластины, зажатой между бедрами, отчего она, вибрируя, издавала скорбные звуки. Новую скрипку я до сих пор не купила, так что пила могла оказаться полезной; она, по меньшей мере, позволяла мне не утратить подвижность запястья. В результате, приехав домой, я попотчевала Руди несколькими только что разученными цыганскими мелодиями, сказав:

– Видишь? Я не только устраивала скандалы, я еще освоила игру на новом инструменте.

– Уверен, Вилли Форст согласился бы с этим, – игриво ответил он, – по крайней мере, это не его орган.

Я засмеялась. У меня было намерение ослабить напряженность наших отношений. Казалось, Руди действительно очарован своей русской танцовщицей, а значит, мне не стоило отворачиваться от этого. Я настояла на том, чтобы встретиться с ней наедине. Поступить так было вполне цивилизованным шагом, ведь эта женщина будет общаться с нашей дочерью и с моей матерью, без сомнения, тоже. Мне нужно было составить представление о ее характере.

Тамара Матуль оказалась милой, осанистой и очень стройной, с вытянутым лицом, золотисто-рыжими волосами и глазами цвета лесного ореха. Ей явно нужно было лучше питаться. Очень быстро я узнала, что она не слишком преуспела в продвижении своей карьеры в Берлине. Русских балерин тут теперь были десятки, все они сбежали от большевистской кровавой бани. Меня восхитила прямота, с которой она описывала свои трудности: призналась, что у нее недостает таланта, чтобы состязаться с соперницами, прошедшими выучку в Большом театре. Но еще больше меня покорило ее уважительное отношение ко мне.

За кофе со штруделем Тамара сказала, что не собиралась узурпировать мое место, и, сопроводив это трогательным жестом, передала мне какой-то небольшой предмет, завернутый в салфетку. Когда я распаковала его, это оказалась икона тонкого письма, какие почитают русские: покрытая лаком, со множеством мелких деталей, она могла бы служить украшением какой-нибудь церкви.

– О нет! – Я попыталась вернуть икону Тамаре. – За это, вероятно, можно что-то выручить. Лучше заложите ее в ломбард. Вы видели, сколько сейчас стоит обувь? Восемьсот тысяч марок за пару простых черных туфель на каблуке.

Я засмеялась, чтобы снять напряженность момента: еще когда моя собеседница вошла и села напротив, я склонила взгляд и увидела у нее на ногах стоптанные балетки. А ведь была зима.

– Это мой подарок вам, – невесело улыбнулась Тамара и, помолчав, спросила: – Вы бывали на барахолках в последнее время? Все русские пытаются сбыть свои вещи. Можно купить дюжину таких икон, и за меньшие деньги, чем пару ваших простых черных туфель.

Мне эта женщина понравилась. Если оставить в стороне нищету, в ней чувствовался класс.

– Тогда я буду беречь ее, как сокровище, – пообещала я. – И вам не стоит беспокоиться. Мы с Руди договорились, что будем жить отдельно.

– Не из-за меня? – тревожно спросила она.

Я подозвала официанта:

– Еще штрудель.

Наклонившись к Тамаре, я положила ладонь на ее маленькую руку, заметив слоящиеся, коротко обстриженные ногти и покрытую цыпками кожу, наверняка от жизни на каком-нибудь продуваемом всеми ветрами чердаке.

– Из-за меня, – подмигнула я, и бледные щеки моей собеседницы вспыхнули.