Маршрут Эдуарда Райнера

Ночью Дима проснулся от ветра. Ветер выстудил палатку, он рвал тент, бросал в него пепел кострища и то уходил в гору и гудел мощно, глубинно во тьме лесов, то возвращался к озеру, и тогда был слышен плеск и скрежет гальки под накатом суматошных волн. Ветер не ослабевал, разрастался, невозможно было заснуть. Райнер дышал ровно, чуть подхрапывая, но это не успокаивало. «Я мог быть не здесь, а дрожал бы сейчас там, в этой темени, и никто бы меня не нашел…» Стали всплывать строчки, бессвязные, но очень четкие, кажется, это называется соощущения — синестезия. Сначала отключались мысли — он их и не удерживал, — потом отключалось тело, становилось ничейным, ненужным, его уносило ветром вместе со всей землей в серо-черное кипение непогоды; гигантская мешалка перемешивала тучи, скалы, море, леса, казалось, что даже здесь, в десятках километров от побережья, слышны раскаты штормового прибоя.

…Буйная волна, грозная, как страшный суд, — услышал-прочитал он, не пытаясь вспомнить, откуда это.

Еще один порыв потряс палатку до основания, принес привкус гранита и снега; клочья тьмы — невидимые всадники-тени — неслись из пустыни времен над безымянными озерами и гольцами. Он покорился их вечному движению, закрыв глаза, беззвучно повторял:

…Точно как снежные хлопья с воздушных пространств ниспадают… так в это время без счета… сыпались легкие стрелы...

…Совсем его бурное море смирило.

Все его тело распухло;

Морская вода через ноздри

И через рот вытекала…

„.Гуннхильд была очень красива и умна и умела колдовать.

…Руны на роге режу,

Кровь моя их окрасит.

Рунами каждое слово

Врезано будет крепко.

…И когда понеслись колдовские звуки, то люди, которые находились в доме, не могли понять, что это означает. Но пение их дивно было слушать.

…Соткана ткань

Большая, как туча,

Чтоб возвестить

Воинам гибель…

…Он не находил себе покоя. Он вскочил и выглянул. Он пошел к тому месту, где происходило колдовство, и тут же упал мертвым.

…Там их убили камнями, и над ними насыпали груду камней, остатки которой еще можно видеть…

Ветер повторял эту бессмыслицу, в которой еще жил какой-то давно забытый смысл, похороненный напластованиями культурных слоев — слоев глины, золы, черепов, костей и наконечников копий. Все исчезло, кроме ветра, и он не смел пошевелить даже пальцем, скованный в своем коконе холодом и страхом. Этот страх вернулся из вчерашней ночи, когда некто неживой, но существующий смотрел ему в спину из леса. Он лежал и еще чего-то ждал, и вот всплыло со дна:

...Я приведу в сокрушение блудное сердце их, отпавшее от Меня, и глаза их, блудившие вслед идолов.

Внезапно наступила тишина, такая полная, что он задержал дыхание, пока не понял, что это исчез ветер. Тишина продолжалась, а он все ждал еще чего-то и дождался:

…Я — дочь женщины и мужчины из племени Адама и Евы.

«Только б не вспугнуть: может, будет дальше?»

…Отдайте мне единственного любимого Петра, а имуществу наше все будет вашим.

И еще раз:

Дадите ми единого любимого Петра, а имение наше все в руку вашею будет.

Он удивился, что Райнера нет рядом, а за марлевым пологом — мрачный, как в ноябре, дневной свет, Значит, он проспал утро. Он откинул тент: дуло несильно, но по-зимнему студено с мутного неспокойного озера; на камнях и корягах белел тончайший налет инея. Содрогаясь, он выбрался из теплого кокона, натянул брюки.

Райнер сидел у костра и скручивал проволокой свою ловушку. Он следил, как студент, лохматый и отекший, вылезает на четвереньках из палатки. Любит студент поспать, рыхлый какой-то, хоть и мясистый.

— Пойдем, поможешь, — сказал Райнер. — Место я уже присмотрел.