Маршрут Эдуарда Райнера

— Ты тут без меня, один, поосторожней, — сказал Райнер, переворачивая шипящий кусок. В болотной сырости остро запахло жареным.

— А что?

— Тут всякие могут шататься. Недаром эта комната отремонтирована.

— Никого здесь нет…

— Может быть. Но дверь, когда ночью на двор ходишь, запирай. — Райнер приладил на двери крюк и на ночь его накидывал.

— Я запираю.

«Человек человеку волк» — девиз первобытных охотников. Забивали насмерть всякого, кто забредет нечаянно в их деревню. Недавно еще было не пройти через чужую слободу. «Да что слободу! — как меня отлупили ребята с Молчановки, когда был в третьем классе. А за что?» Дима уставился в землю. Он ясно увидел здоровенного парня, который лениво, наотмашь ударил его в затылок. Парень казался темным немым великаном. Как Райнер. Его не разжалобишь слезами, скажет: «Ха! Сопли!» — и все.

— Ты что, заснул?

— А?

— Бери противень, а я — котелок, пошли ужинать.

«Ушкуйники, ушкуйники», — шептал осенний дождь бревенчатому срубу. Дождь начался вечером и шептал в темноте. В сухом еловом тепле он лежал рядом со спящим Райнером, но будто совершенно один.

«Ушкуйники были русскими, новгородскими ребятами. Они сюда заходили с моря, где сейчас Кемь илиЧупа, ловили карелов, лопарей, брали дань пушниной, речным жемчугом. Но могли и последнюю рубаху отдать. На, бери! Райнер не отдаст. Я знаю, кто он: норманн. Эти норманны тоже сюда заходили из Норвегии. Они верили в Тора и в Одина, крови не боялись, даже любили кровь. А ушкуйники?»

«Ушкуйники, ушкуйники», — шептал безразлично, неустанно мелкий дождь, и Дима стал засыпать под этот шепот, за которым стояла безнадежная тьма прошлого. «Ушкуйники», — никто толком не узнает никогда?.. Что? Ничего… «Ушкуйники, ушкуйники»…

Его разбудил толчок. Была тьма, дождь, дверь тихо дергали.

— Что? — спросил он испуганно.

— Тихо! — шепотом сказал Райнер, и Дима понял, что он подтягивает к себе ружье.

Вега предостерегающе зарычала.

— Откройте, люди добрые, — попросили глухо из-за двери.

Райнер включил фонарь, желтый круг уперся в доски, замер; в горле собаки нарастало клокотание, вздыбилась шерсть.

— Кто там? — спросил Райнер. — Кого надо?

— Да откройте же, как не стыдно людей держать — дождь! — крикнул мальчишеский голос до того искренний, что Райнер приказал:

— Открывай!

Дима откинул крюк. Первым вошел подросток, жмурясь от бьющего света, заслонился локтем. Косицы торчали из-под кепки, по плащу стекала вода.

— Чего слепите-то! — сказал он с негодованием.

Вторым в дверь пролез старичок с котомкой, приговаривая:

— Вот уж благодать, вот уж спасибо, тепло-то, тепло-то! — Он сразу стал греть руки у печки.

Дима зажег на столе свечу.

— Вы откуда? — спросил Райнер. — Дима, запри дверь. — И он потушил фонарь. — Тихо, Вега! Откуда вы?

— С Лоухи, — ответил старичок, — здешние. — Он щурился на свечу, стирал дождь с безбородого лица.

Подросток в темном углу вешал плащ.

— С Лоухи? Здесь оттуда прохода нет.

— Как нет, есть. Каждый год сюда ходим. В это место.

— Это место занято, — жестко сказал Райнер.

— Нам хоть на полу лечь и то слава богу. — Старик опять прилип к печке, плечи его тряслись. — Припозднились, протоки спутали…

— Эту комнату мы оборудовали, — сказал подросток гневно грудным голосом. — Раздевайся, дядя, сейчас я затоплю.

— Это место занято, — упорно повторил Райнер. — Нары заняты, собака больна.

— Да вы сами-то откуда? — смело спросил подросток и вышел на свет.

Это была девушка, худенькая, светловолосая. Она всматривалась в темноту, где сидел на нарах Райнер, свеча высвечивала ее прозрачные сердитые глаза.

— Мы из Чупы, — ответил Райнер и лег, повернулся к стенке.

— Ложитесь, я подвинусь, — сказал Дима. — Подвиньтесь, Эдуард Максимович.

Райнер не ответил.

— Да вы лежите, мы устроимся, все устроим, — сказал старичок. — Ты затопляй, а я дров принесу.

— Дрова же есть, — сказал Дима. — Вон и за печкой еще. И чай есть.

Он слушал, как загудело в печке, как они стелили что-то на полу, как задули свечу и легли. Темнота наполнялась дыханием, он слушал его и старался понять, кто дышит, но не мог. В открытой печке догорали угли, тускнел малиновый квадрат, подергивался сизыми тенями. Дождь шуршал: «Ушкуйники, ушкуйники» — и все казалось странным, нереальным, а дыхание становилось глубже, ровнее, покойнее.

7

На востоке под плотной облачностью светлела слюдяная полоса, клубился туман со дна лощины, проступали в тумане камыши; где-то близко крякали невидимые утки. Дядя Миша столкнул в воду оси-новку-долбленку, взял кормовое весло.

— Вон там кол, а от него к тому мысочку поплавки, видите?

Они с Димой снимали сеть. В сети-путанке бились молодые налимы, мелькнул пятнистый щучий бок. Медленно подгребали к берегу. По колено в тумане стояла девушка, она казалась гимнасткой в этом тонком свитере, в тренировочных брюках, совсем молоденькой.

— Что ж не разбудил, дядя? — сердито спросила она.

— Вчера-то намаялась, так что ж… Ты почисть рыбу, пожарим.

— А у нас на жерлицы — ни одной, — сказал Дима девушке, но она отвернулась.

— Восток дует, на живца не берет, — сказал дядя Миша.