Маршрут Эдуарда Райнера

— Так я здесь впервые побывал, — заключил дядя Миша и понурился, ушел в свое, недосказанное. Она положила ему руку на плечо, он глянул, виновато улыбнулся. Теперь они были вдвоем, а он, Дима, третьим лишним. О чем рассказывал старик под конец? А, о поселке этом, вернее о лесоразработках до поселка, о первом бараке. Вон там он стоял, где куртина застарелой крапивы. Что он, в нем жил?

Ничего нельзя спрашивать, если у человека такое всегда доброе, покорное лицо вдруг становится замкнутым, горько-морщинистым и мутнеют эти маленькие глаза, помудревшие от всего, что они видали за шестьдесят лет.

— Вот мы с ней, сироты, теперь и бобылим, — сказал дядя Миша и невесело, но с такой любовью улыбнулся ей.

— Не надо, дядя! — строго остановила она, и наступило молчание— долгое, полное мыслей, а может быть, и родных лиц, и Дима боялся шелохнуться, чтобы не помешать им вспоминать. Он и не помешал, он понял это, когда она коротко вздохнула и сказала — Пойдем распилим бревнуху. У нас тут пила спрятана.

— Вы здесь не первый раз?

— Первый? Раз шесть уже бывали.

Под вжиканье пилы он думал обо всем и ни о чем; откатывая кругляки, мельком ловил ее взгляд: она стояла, опираясь на прогнувшуюся пилу, смотрела поверх леса в уже вечереющее небо. «Неужели день прошел?» — подумал Дима с сожалением. Да, от елей тени длиннее, сочнее, с озера из дальней протоки опять надвигается стена тяжелого тумана. Трубный клик донесло от соседнего озера, второй и еще раз. «Тише!» — сказала девушка, и он увидел лебедей. Они сделали круг над поселком и вписались, снижаясь, в темную воду и заскользили, озираясь, — матово-белые, крупные два и серые неказистые позади еще два: семья, родители и двое подростков. Они сплылись и держались на месте, настороженно приподняв головы. Лес, камни, камыши, озеро — все стало иным, прекрасным и настоящим, вот чего не хватало этому месту для законченности. У Димы перехватило дыхание, он невольно поймал ее за руку, сжал тонкое запястье. Лебеди всполыхнулись, разбежались по воде, мощно ударяя крыльями, и взлетели. Там, в вышине, самец торжествующе или негодующе кликнул «клинч! клинч!» и повел семью по высокому кругу, замкнул его на закате розовым взмахом и увел за гору.

— Вот это да! — выдохнул Дима.

Он отпустил руку Нины; ее глаза блестели, как и его, говорить стало незачем. Они стояли и смотрели на озеро, на байдарку, неслышно выплывающую из протоки, на белое отраженье Веги, лежащей на носу.

Райнер вытащил байдарку и пошел в гору. У костра он бросил на землю селезня.

— Нашли протоку? — спросил дядя Миша.

— Нет.

— Лебедей-то видали? Только счас были.

— Видал.

— Семья. Что-то припозднились с выводком. Здесь они не живут, а по Воньге гнездятся. Раньше много было.

Дима и Нина подошли к ним.

— Вот это красота! — сказал Дима.

— Тут приезжал один из Москвы, года четыре будет, бил их, восемь штук застрелил, а зря: ни одного не вывез — протухли.

— Таких надо убивать, — жестко сказал Райнер.

Дядя Миша посмотрел на него внимательно.

— Убивать, конечно, нельзя — не собака же, а наказывать надо.

— Убивать, — повторил Райнер.

— Не собака…

— Собаку — согласен, а таких…

— Нельзя этого…

— Очень просто.

— Может, и просто, а потом будешь сам не свой.

— Как это — не свой?

— Так. Я видел таких-то…

Дядя Миша понурился, стал расковыривать трубочку.

— Ерунда! — заключил Райнер.

Он присел и стал ощипывать селезня. Он бросал перья в костер, и едкая гарь разливалась в тумане. Туман опять накрывал дно этой гиблой ложбины.

На площади, заросшей крапивой и дудником, полыхал костер, выхватывал из тьмы то лицо, то безглазый фасад конторы, белый наличник, оторванную тесину; над черной еловой гривой встала полная луна, и от этого брошенный поселок казался еще мертвее.

Трое молча доедали налимью уху, а рядом четвертый, Райнер, — своего селезня. «Лучше б он сидел там, в доме, чем вот так, — думал Дима, обсасывая мягкие налимьи хрящики. — Сказать — ответит: «Не люблю одалживаться» или еще злее…»

— Утка, чернеть, пришла на озера, — сказал Райнер и повернулся к ним. — Теперь будем с мясом. Вы мясо любите?

— Я-то мяса не ем, — сказал дядя Миша.

— Склероза боитесь?

— Что? Нет, не поэтому.

— Может, по убеждению?

— Может, и так, а что?

— Буддист?

— Я-то? Нет, с чего бы, православный я. Просто, думаю я, есть у них настоящий разум. У животных.

— У дельфинов? Это не доказано.

Дядя Миша сидел ссутулясь, глаз не было видно под козырьком кепки, пальцы, набивавшие трубочку, мелко дрожали, сыпали табак на колени.

— Доказано, — тихо, упрямо сказал он.

— Может, у них и душа есть? — спросил Райнер и встал. Он потянулся всем телом, сверху выжидающе уставился в макушку дяди Мише.

— Душа — это у человека… — еще тише ответил старик.

— Не перевариваю этой мистики, — сказал Райнер жестко. — Пошли, Кузнецов, спать.

Он зашагал в темноту, в гору, посвечивая фонарем под ноги; лайка поплелась следом.

Дима догнал их только у порога.

— Эдуард Максимович! (Райнер остановился.) Погодите, зачем вы так? Это хорошие люди, откровенные, хлеба вон дали. Буханку. Зачем?