Маршрут Эдуарда Райнера

— Мы вот тут жарили, сейчас я разведу. — Дима стал колоть щепки. — Как же вы, так одни и путешествуете? — спросил он, глядя на спину в синем свитере у воды. Туман шел через нее, подымался, все сильнее, свежее проступал солнечный край восхода, сверкали камышинки. — Одни, с ней?

— Мы привычные. — Дядя Миша раскурил трубочку, присел на корточки у огня. Он был не так уж стар, но щетина на щеках с проседью и глаза какие-то усталые. — Она в этих местах родилась, брата покойного дочка, сирота. Она лес знает.

— Ну все-таки… У вас даже ружья нет.

— Ружья нет, я не люблю ружей. — Он посмотрел вокруг, втянул воздух. — Сегодня-завтра погода постоит.

— Вы рыбак?

— Я? Учитель математики. Ну и рыбак. Кумжа должна вот-вот пойти.

— А она?

— Нина? Она тоже учитель.

— Как учитель?

— Учитель русского языка.

— Сковороду готовь! — крикнула Нина с берега.

От дома спускался Райнер. Он подошел к воде и стал раздеваться. В одних плавках он стоял и гладил грудь, плечи; туман обтекал его, как статую атлета. Он оттолкнулся ногами и с шумом нырнул. Райнер каждое утро в любую погоду купался в этой ледяной воде.

Девушка несла рыбу в берестяной кошелке. Теперь Дима знал, как ее зовут. Но он не знал, пригласят ли его завтракать после ночной истории. Дядя Миша развязал мешочек и стал раскладывать на доске хлеб, помидоры, соль в тряпице.

— Сейчас пожарится — и закусим. А из налима — уха. Вы печенку его, максу, пробовали?

— Нет, — сказал Дима и покраснел: девушка смотрела на него через костер.

Солнце было сзади нее, он видел только светящуюся паутинку волос и светлые глаза; кажется, она была обычной, только взгляд какой-то серьезный, пристальный, а может, она всегда так с незнакомыми; вот она жарит рыбу, день будет ясный, иней тает, но в тени бревна еще белеет; дым идет прямо вверх, а там сносится вбок, затягивает крышу на конюшне.

— Сколько лошадей здесь было, клуб, библиотека, — сказал он.

Дядя Миша поглядел вокруг.

— Было, да… Там вон еще барак был, а за ним колодец. Видали? А вон, где соснячок, — кладбище. А дале, по вырубке, дорогу начинали на город, да не кончили — болота.

Райнер подошел неслышно, он стоял, расставив ноги, и расчесывал на пробор мокрые жидкие волосы.

— Садитесь с нами, — сказал дядя Миша.

— Какой же протокой вы сюда прошли? — спросил Райнер. — За тем косогором?

— Нет, там озеро непроходное, в горах. Ниже протока, вы ее минули, когда подымались. Осока там, видели?

— Да.

— Вот в этой осоке она и есть. Не угадаешь. Мне один карел показал.

— Так. Понятно.

Райнер не торопясь пошел к дому.

— Сейчас готова будет! — позвал вдогонку дядя Миша, но он не обернулся.

Они съели уже по два куска щуки, а его все не было.

— Вот этот и тот отложи ему, — сказал дядя Миша девушке.

Диме было стыдно и тошно: он знал, что Райнер не придет. Он курил и смотрел в землю на искры в золе с краю костра, на маленькие ноги в белых кедах, которые то появлялись, то исчезали. Ключом закипел котелок, и узкая рука швырнула туда полную горсть чая.

— Кружку принесите, — сказал женский голос.

— А?

Он встал, он был на полголовы выше ее. Кажется, ее глаза не такие уж сердитые. Он нахмурился: ему не хотелось идти в дом, где сидит Райнер со своей собакой. Но пошел.

— Смотри: Вега вставать начала, ходит, — сказал Райнер.

Вега посмотрела на Диму и вильнула хвостом. Он хотел погладить ее, но она подняла губу.

— Возьму байду, поищу эту протоку. Если не врет.

— Вам там рыбы оставили. И чаю.

— Я не хочу. Вега, пошли!

Сверху Дима следил, как плавно идет байдарка по тихой воде. Клочья тумана истаивали в камышах, мелькал проблеск весла, белая собака сидела на носу, смотрела вперед. Потом ее закрыло осокой на повороте, и наступила тишина.

Весь день в нем хранилась эта тишина, прохладная от осеннего солнца, и сине-лилового озера, и от порыжевшей осоки, и от медленных кругов коршуна над макушками старых осин на том берегу.

Он сидел, безвольно расслабившись, на бревне рядом с дядей Мишей, который сушил и чинил сеть, и следил, как легко и неслышно взад и вперед ходит молчаливая девушка. Она то мыла сковороду, то стирала что-то маленькое, голубое, то уходила в березняк и выходила оттуда с веником, то что-то делала в доме. Наконец она подошла к ним и тоже села; она пришивала латку к старому ватнику, быстробыстро мелькала стальная игла, на опущенной голове ветерок играл легчайшими волосами. Дядя Миша рассказывал не спеша, затягиваясь трубочкой, о рыбе, о карелах, о старых поморских селах, голос его доходил как сквозь сон, а она все шила, шила, точно вышивала его рассказ на прожженном ватнике травами-шелками, мелким бисером, петухами и единорогами. Постепенно Диму втягивало в этот старинный ритм, добрый, даже ласковый, с волны на волну, плавно, былинно, и он и они будто становились одной семьей, будто знали друг друга с детства и еще раньше — с тех времен, когда плыли струги от облака к облаку, от века и до века… Она уронила наперсток, и все исчезло.

— Вот он. — Дима подал ей наперсток, и глаза ее скупо улыбнулись.