Маршрут Эдуарда Райнера

Гудрун велела поднять доски, которые покрывали пол церкви там, где она привыкла стоять на коленях во время молитвы. Она велела разрыть там землю. Там были найдены кости, они были черные и страшные. Там нашли также нагрудное украшение и большой колдовской жезл. Из этого заключили, что там была погребена какая-то колдунья.

Аще жена будеть чародеиница, или наузница, или Волхова, или зеленница… муж, доличив, казнить ю…

«Может быть, историю делали не только злые, но и добрые?»

Эта мысль показалась постыдно ребяческой рядом с монолитом «Политэкономии», который равнодушно обтекала серая река. Монолит торчал, как гранитный бык разрушенного моста. Теперь осталось только солнце на раскаленном подоконнике, и все мысли — свои и чужие — расплавились.

В лето 6738… в Киеве всем зрящим бысть солнце месяцем, и яви-шася обапол его столпи червлены, и зелены, и сини; таже сниде огнь с небесе, аки облак велик над ручаи Лыбеди, а людям отчаявшимся живота и прощающимся, мняще кончину.

В лето 7041. Того же лета засуха была добре велика, и дымове были велики добре, земли горела.

Прошло еще две недели, но зной не спадал, мазутный смог висел неподвижным куполом, сквозь который светило пыльное злое солнце. Все кто мог сбежали, разъехались, а Дима остался. В зашторенной комнатушке за ширмой часами бубнила мать, укоризненно кивала невидимому собеседнику, а он пытался читать, не выдерживал, выскакивал, брел по мягкому асфальту к остановке троллейбуса. В Публичной библиотеке можно было взять «Русский архив», летописные своды или какую-нибудь «Хронику Титмара, епископа Мерзебургского».

Странно: когда он зубрил учебники и сдавал зачеты, то понимал историю, а когда стал читать подлинники, то перестал понимать…

Из библиотеки он пошел пешком, потея, отыскивая ртом воздух, слушая, как в чугунном темени пульсирует вялая кровь. Мимо шли женщины, старики, опять женщины, мешанина шагов, восклицаний, бликов, и сквозь это будто шум душа, скрип паркета, щелчок замка — и лица женщин казались пустоглазыми, а за зрачками — непонятно, душно, зыбко, опасно. И до того безнадежно, что захотелось где-нибудь закрыться, спрятаться от них от всех, переплетенных, двойных, медузных.

Только брат был ясен и чист от вечного мороза.

Брат был неподсуден: он остался как бы навсегда впаянным в зеленоватую глыбу льда, распятый падением, стремящийся и одновременно — спящий: сквозь лед просвечивало его лицо с закрытыми веками, мудрая незнакомая полуулыбка. О нем не надо больше говорить: он невозвратим. А о ней?

«И про Райнера она сказала: «Вроде бы знакомы…» — и про брата и про меня скажет так же. Скажет?»

Он ускорил шаги, но шум воды, шум газа на кухне не отставал, и он увидел, как она ходит по пустой стерильной квартире, поблекшая от бешенства, взад и вперед и курит, курит, но выхода у нее нет, потому что она знает, что он сбежал из-за брезгливости к ней. Она останавливается, прислушивается — никого. Она смотрит на себя в зеркало и видит то, что увидел он так бесстыдно подробно: дряблость, волосинки, складочки, распад. Ему послышалось, что она воет сквозь стиснутые прокуренные зубы, и стало страшно и жалко той жалостью, какой жалеют раздавленных автобусом. Ему казалось, что он виноват в этом. Да, несомненно виноват, хотя непонятно почему, но это так.

Стало тошно. Куда бежать? Бежать было некуда, надо было плестись домой, потому что мама ждет его с перловым супом и надо зайти купить хлеба и сахара. Раньше, совсем недавно, он не умел много думать. Хорошее было время, спокойное. Может быть, оно еще вернется, ведь все эти наваждения просто от пекла, от солнечных протуберанцев. Пишут же, что в периоды солнечной активности на планете чаще войны и революции. Может быть, и не врут?

В полдесятого вечером соседка позвала его к телефону.

— Дима? — спросил незнакомый мужской голос.

— Да, я.

— Райнер. Мне сказал Ромишевский, что вы ищете напарника на байдарку?

— Да, Эдуард Максимович.

— Какая у вас байдарка?

— «Луч».

— Трехместная?

— Да.

— Запишите мой адрес. Телефон тоже. Во вторник в семь можете?

— Да, конечно, спасибо, Эдуард Максимович, я обязательно.^

— Записывайте… Воробьевское шоссе, дом сто восемь дробь четыре. Записали? Ход через арку, направо, второй подъезд.

— Да-да. А кто мой напарник будет?

— Значит, во вторник в семь. Пока.