Марсиане

— Ты проще будь… — посоветовал Ромашову Кошкин. — Ты делай так, чтобы понятно было все. Вот земля. Вот дерево. Вот стол. Вот болванка катится. Это понятно. Просто все. Ты так и думай: вот дерево, вот стена, вот стол… И выпей, если тебе хочется.

— Я выпью… — ответил за Ромашова крутолобый парень. — Я выпью, но пусть он знает, как умирают русские офицеры.

Между тем уже гасили свет и мертвенно становилось вокруг в голубоватом, льющемся со стен неоне. Несколько милиционеров в синих с мороза шинелях вошли в зал.

«Господи! — закрывая лицо руками, подумал Ромашов. — Ну, зачем, зачем я приехал сюда? Уж лучше было сойти в Ораниенбауме, снять антенну, которую оставили сестре соседи, а потом сидеть у нее в комнате, пить чай и слушать, как она будет жаловаться на мужа».

— Да ну тебя! — сказал вдруг Кошкин. — Я же тебе все рассказывал. Ты же сам любил читать разорванные книги. Ты что, не помнишь ничего?

— Нет... — Ромашов покачал головой.

— Ну ладно. — сказал Кошкин. — Я расскажу еще раз.

Он откашлялся и глуховато прочитал:

Ну, да. Ну, голоса. Ну, ночь. Скорее вечер…
Вам нужно обстановку? Что ж…
Пожалуйста… Сырые листья, ветер, дождь, сырой асфальт, огни машин, витрины — огромный город…
Сад камней и душ, опущенный в промозглую погоду.
А что еще? Еще звучали голоса, два человека шли по темным переулкам и, обнимаясь, говорили об одном.
«Есть книги. Просто книги…» — говорил что был пониже. Другой все вспоминал про душу».
«Я понимаю книгу, — он бубнил, — как личную трагедию, в которой расплавлены судьба, душа и жизнь».
А низенький лишь улыбался терпеливо.
«Ну, да.» — кивал. — Конечно, так.
Но есть… Есть, брат, разорванные книги». —
«Я понимаю, — говорил высокий. — Да.
Порою жизнь мерещится страницей.
Как просто взять ее, переписать, перестучать на старом «Ундервуде» и так составить книгу из обрывков, которые когда–то подобрал в последних электричках, в шуме улиц, в звучании неясных голосов». —
«Конечно, так. Все так и есть…»
А собеседника уже несло:
«Есть книги… Их большой, нездешний кто–то пишет… А после рвет…
И ветер рваные страницы,
клочки чужой тоски по улицам несет…
Обрывки слов, что превратились, упав на землю, в нас…
Обрывки слов, что приняли обличье людей, деревьев, летнего дождя...»
Все глуше голоса. Они спешили.
И маленький вилял хвостом.

Он замолчал.

— Это стихотворение? — неуверенно спросил Ромашов,

— Не знаю… — сказал Кошкин. — Может, и не стихотворение. Просто, ты ведь и сам говорил, что даже и в запущенной жизни должно быть единство, и как бы ни дробился человек на варианты реализаций, как бы ни было трудно узнать одно и то же в разных одеждах случайностей, но это необходимо… Узнавание организует мир.

— В общем–то, мысль верная… — поддержал его крутолобый парень. — Она происходит от того, что характеры современных людей нивелированы, и поэтому движение времени осуществляется не за счет развития характеров людей, а посредством развития характерных типических ситуаций.

— Да… — согласно кивнул Кошкин. — Просто время бесконфликтно, а те противоречия, что возникают в действительности и которые могли бы питать характеры, не вырастают в конфликтную ситуацию, не разрастаются в конфликт… Они разрешаются привыканием человека к ним.

— А как же люди? — спросил Ромашов, вклиниваясь в разговор. — Зачем тогда они любят друг друга, зачем они страдают?

— Ты попроще спроси чего–нибудь… — сказал Кошкин. — Кто их разберет, людей–то. По–моему, они просто притворяются. Они начинают волноваться, только когда чувствуют, что не соответствуют декорациям, а стоит переменить декорацию, и успокаиваются, забывая о своих страданиях.

— Подождите! — воскликнув, вскочил Ромашов. — Но ведь если нет конфликта, значит, нет и причинно–следственной связи, значит, и она снимается привыканием и мы не можем ощущать, что было раньше, а что после… Значит, нет времени?!