Марта из Идар-Оберштайна

Анна ловко сложила дрова: два полена вдоль, на них поперек еще два, сверху пять-шесть поленьев – и подожгла. Огонь с жадностью облизал самое ближнее и метнулся дальше. Царапнул плечо ольхи, березы и рассмеялся от удовольствия. Затем женщина села не раздеваясь перед устьем и огляделась по сторонам. Вот здесь дедушка в толстом жилете вязал рыбацкие сети. На этой стене больше пятидесяти лет висели часы. В этом углу на трех цапельных ногах стоял телевизор. Лежала свежая газета «Известия». Грелась миска с блинным тестом. Сушилась марля. Дремал кот. Неожиданно вспомнила, что бабушка хоть и не была верующей, но не разрешала в воскресный день включать телевизор, пока не закончится служба в церкви, а еще хранить в одном альбоме фото мертвых и живых. Шпыняла деда: «Чего ты пошел на базар? Глаза продавать? Нечего шляться по базарам без денег». Всегда имела при себе платочек и время от времени насухо вытирала губы и глаза.

Через четверть часа огонь расхрабрился, комната заполнилась горьковатым древесным ароматом, и ворвались голоса. Анна, устало прикрыв глаза, повторяла, чисто мантры:

– Ад не такой раскаленный, каким его представляют. Кто сидел на печи, тот уже не гость, а свой. Начало не шедевр. Как пишется слово «деревья»? Кто хочет ехать дальше, чем его лошадь, должен слезть и пойти пешком.

По спине сквозняком прошлась чья-то боязнь не дожить до благовещенских морозов и обидная просьба о покупке сливовых саженцев.

Со временем, когда сказанное осело на половиках, поставила чайник, порылась в шкафах, выудила жестянку с кофе, пачку еще летнего печенья и сливовый джем. Ощутила, как кто-то тихонько присел на табурет и аккуратно расправил платье. Плеснула кипяток в две чашки и поставила обе на край стола.

Женщины сидели друг против друга и молчали. У одной в кармане вскрикивал мобильный телефон, у второй покоился вышитый белым по белому носовой платок. У призрачной пребывали в движении обожженные печью руки и вздымалась грудь, все еще налитая молоком, а у живой впивались в ладони короткие учительские ногти, а с манжета легкой пылью сыпался мел. Марта с мягкой печалью любовалась своей праправнучкой, а Анна смотрела сквозь. Сквозь прошлое и настоящее. Сквозь нынешнюю и зиму столетней давности. Поверх женской головы, утепленной сельским цветастым платком, и двух низких окон. Через забеленные поля, остроконечные ели, окрестные села, железнодорожные полотна, львовские университеты, королевскую дорогу, город художников и ремесленников Дрезден, залежи гданьского янтаря и ярмарки Франкфурта-на-Майне. Поверх войн, индустриализаций и пандемий, интервенций и мятежей, холокостов и создания пенициллина, романов Солженицына и танцев Анны Павловой, научно-технических революций и космических прорывов. Достав взглядом Фельзенкирхе, праправнучка встала, нашла в шкафу перину, ватное одеяло, бросила их на печь и мигом уснула. Душа-мытарь, замешкавшаяся на пороге и не сумевшая завершить свой цикл, допеть свою песню и доесть свой хлеб, осталась сидеть на твердом неудобном стуле и охранять ее сон.

Утром позвонил отец:

– Ну как ты? Как спалось? Мигрень отступила?

– Нет.

– Слушай, вчера перечитывал «Мастера и Маргариту» и наткнулся на прелюбопытный абзац. Помнишь разговор Иисуса Христа с Понтием Пилатом? В то жаркое, пергаментное утро римского наместника одолевали головные боли, и он разговаривал не раскрывая рта. Ничего не помогало: ни микстуры, привезенные из Рима, ни присутствие любимого пса. В этот момент ввели преступника с женскими чертами лица, возомнившего себя царем Иудеи, и тот быстро выяснил причину его мигреней, подчеркнув: «Пока ты Понтий Пилат, у тебя будет болеть голова». Может, в этом, доча, смысл? Пока ты Анна Ивановна, весьма правильная и принципиальная учительница, у тебя болит голова. Может, стоит плюнуть на гордость, простить наконец не прощенных и помиловать преждевременно казненных? Вернуться к себе и усмирить амбиции? Подумай, чего тебе хочется больше всего на свете. Лично тебе, а не директору школы, родительскому комитету и Арнольду из 3 «В».

Анна задумалась и пообещала перезвонить. Папа вздохнул и полез в свой мини-бар. Засомневался в выборе между виски и сердечными каплями. Девушка натянула валенки, повязала вокруг головы бабушкин платок и начала обход сонного, притомившегося, шуршащего в щелях, дребезжащего в оконных рамах, завывающего в трубе дома. Вот высушенный до хлебной корки кермек. Давно заглохшее радио. Вышитые крест-накрест коты. Банки с чуть пожелтевшим смальцем. Мутное зеркало, будто вымытое молоком. Посмотрев в него, неожиданно вскрикнула. Оттуда смотрела женщина со старой семейной фотографии. С высокой прической, курчавой челкой и брошью, собранной из красных кораллов. Дама одними губами шепнула:

– Ну что, приедешь?

Анна со стороны увидела свой утвердительный ответ и схватила со стола телефон. Едва дождавшись ответа, воскликнула:

– Пап, я знаю, чего хочу… Я хочу побывать в Идар-Оберштайне.

Полгода спустя