Мартон и его друзья

«Куда ж подевался Мартон?» — хотелось ей спросить, и не потому даже, что она ждала ответа от мужа, а просто чтобы на душе стало легче. Это долгое молчание казалось ей предательством. А вдруг муж знает что-нибудь успокоительное. Ведь так, когда молчишь о нем, его будто вдвойне не существует. И все-таки она ничего не спрашивала. Торопиться надо. Внизу на улице стоят две ручные тележки — они теперь тоже вздорожали: шестьдесят пять крайцаров в час.

Что, если б сейчас, когда г-н Фицек, бранясь, вытаскивал старую деревянную кровать и слежавшиеся соломенные тюфяки, она завела речь о Мартоне?.. Боже упаси!

Грустно глядели на нее оголенные стены, пол и потолок. Берта кивала головой: «Бог с тобой, укромное жилище».

Вещи погрузили на тележки.

Можно было трогаться в путь.

4

В этом году осень наступила рано, и листья, не ожидавшие ее, еще зеленели на ветках. Ни лес, ни поле, ни народ, ни даже правительство, именовавшее себя всемогущим и всезнающим, не ожидали в те жаркие августовские дни, что так стремительно и с такой силой хлынет ветер с Карпат.

Хлестал холодный косой дождь. Деревья с отчаянием заламывали влажные руки. Тихий летний лепет листьев сменился шорохом, грустным, полным мольбы.

Те, кто в августе, сдвинув кивера набекрень, шли, посмеиваясь и распевая, словно на небольшую «увеселительную» прогулочку с убийствами, и надеялись еще до наступления зимы вернуться героями, с царапинкой или даже без оной и, отчаянно привирая, рассказывать о пережитом, — теперь, смущенные и беспомощные, тупо смотрели перед собой, утратив веру и дрожа, словно деревья, словно осенние листья. Страдания, увечья и смерть ходили вокруг. И когда кто-нибудь попадал в тыловой госпиталь, он не мог рассказать даже десятой доли того, что пережил.

Об одной смерти можно рассказать. Одна смерть потрясает: забрызгано кровью лишь несколько травинок, в небеса уставляется только пара глаз, и лишь одни уста теряют очертания. Но когда сотни тысяч пожелтевших рук тянутся куда-то, растопырив искривленные, утратившие свое назначение пальцы, когда среди трупов лошадей валяются оторванные, недвижные ноги, откатившиеся в сторону шлемы, ненужные уже башмаки и шинели, словно все мертвецы вселенной сосредоточены в одном месте, — тогда глаза закрываются, осязание притупляется, уши отказываются слышать и чувства судорожно замирают. Нужно время для того, чтобы нечеловеческие и бесчеловечные впечатления притупились и стали доступны людскому восприятию.

— Ну-с, император Вильгельм, что ты скажешь теперь? — воскликнул господин Фицек. — Листья-то уже опали. А где же твое обещание?

5

В новой квартире жена Фицека не выдержала. Прижавшись лицом к застекленной двери мастерской, она тревожно смотрела на улицу, на ненастное небо, смотрела, как льется дождь и дует студеный ветер, то и дело цепляясь за косые пряди дождя и разрывая их, и спросила вдруг:

— Фери, где же это наш мальчик, куда он подевался?

Г-н Фицек прикинулся, будто не слышит. Он и сам волновался, но не хотел, чтобы на новом месте, да в первый же день, разразился скандал (это дурное предзнаменование), поэтому сделал вид, будто слова жены обращены не к нему. Берта, чуточку туговатая на ухо, подумала, что она спросила слишком тихо, и поэтому повторила громче:

— Куда же девался этот мальчик?

И Фицеку не удалось отвертеться. Подавив раздражение, он ответил равнодушно, словно вопрос касался вовсе не его сына:

— Куда? К черту на рога! На кладбище бесплатно отдыхающих.

Последние слова он выдавил уже сквозь зубы. Казалось, они разорвут ему глотку, еще миг — и он заорет не своим голосом. Он замолк, сглотнул и только чуть погодя глухо продолжал:

— Беги за ним, коли тебе не терпится! Лес с ушами, а поле с глазами, — вот и спросишь их, где он. Можно подумать, я отправил этого… этого… — и он снова судорожно глотнул, чтобы не заорать, — этого композитора?! Чего ты привязалась? Давно, видно, мокрые тряпки не прикладывала мне к сердцу? Шестеро было у тебя огольцов? Пять осталось. Мало, что ли? Мало?

Все это, конечно, так, но сына он ждал не меньше, чем мать. А так как ему все время чудилось, будто другие знают что-то «плохое» и только скрывают от него, он с удвоенным вниманием прислушивался к каждому слову, приглядывался к каждому движению окружающих: как знать, может, они о Мартоне говорят что-то друг другу?

— Чего вы шепчетесь? — крикнул г-н Фицек Беле, дернул его и поставил перед собой. — Сейчас же скажи! Ты что, про Мартона ему говорил?

— Не-е-ет! — ответил Бела, похолодев.

— Что ты шепнул Банди?

— Что я отдам ему свой хлеб с повидлом, если он отдаст мне шарики.

— Ужином своим промышляешь?

Шестилетний Банди не понял слова «промышляешь».

— Не-ет… так… я не… шляюсь… шарики очень красивые… а у меня нет шариков. А хлеб с повидлом мне и завтра дадут.

Два дня спустя, когда г-н Фицек обувался, у него вдруг порвался шнурок от башмаков. Этого было достаточно — г-н Фицек не выдержал, взорвался:

— Пишта! Где живут друзья Мартона?

— Не знаю, — лязгнул зубами мальчик.

— Отто!

— Я тоже не знаю.