Мартон и его друзья

— Фицек какой-то.

— А кто он такой?

— Бог его знает! То кельнером себя называет, то сапожником.

— Сумасшедший какой-нибудь? Зачем он пришел?

— Об этом, товарищ Шниттер, он хочет сказать только вам.

— Член союза?

— Бог его знает! Когда кельнером себя называет, говорит «да», когда сапожником — «нет»…

— Полоумный какой-нибудь! Пошлите его к черту!

— Он вместе с женой пришел.

— Вот вместе с женой и пошлите к черту!

Редакционный служитель не трогался с места.

— А может… после Доминича примете его. Бедный все-таки человек… Какое-то, видно, большое несчастье у них… Жена плачет…

— Пускай идет в бюро жалоб, и не мучьте вы меня, товарищ Лисняи.

— Да он не хочет туда идти. Говорит, что бюро жалоб — это гроб с музыкой. Что дело у него секретное, что оно должно быть сохранено в тайне, пока «Непсава» не выйдет.

— Да ведь «Непсава»-то каждый день выходит. Какого же он еще выхода ждет?

— Да бог его знает! Говорит, что не надо его на весь мир срамить.

— Кого?

— Сына его.

— А при чем тут сын? — воскликнул Шниттер, уже выходя из себя.

— Бог его знает! Не сказал.

Шниттер потирал уже виски.

— Ладно, если будет время, скажу вам.

И три часа спустя Шниттер удрал от г-на Фицека через другую дверь.

* * *

Фицек сел на сапожный стульчик. Уронил голову на грудь. Все его надежды рухнули. В мастерской наступила тишина, тихо было и в комнате за стеллажом. Казалось, это сама смерть пробралась к ним с сырой, холодной улицы. Жена стояла рядом с мужем. На кончик ее покрасневшего носа стекали слезы.

— Знаешь что, — уже тише сказал г-н Фицек, — пальцем его не трону, только пусть вернется… Берта, как ты думаешь, — спросил он уже совсем тихо, — он жив? Твой сын… Ведь он у меня самый любимый.

Осенний шквал ветра с дождем пронесся перед мастерской и умыл всю улицу.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, которую лучше не читать на сон грядущий

1

Заколдованный эшелон, в котором ехал Новак с товарищами, шел уже пять недель и никак не мог добраться до фронта. Буфера, скрежеща, подталкивали эту уйму телячьих вагонов, и, хотя им надлежало следовать в Галицию «срочным порядком» и везти «не подлежащий задержке» воинский груз, ехали они с полдневными остановками.

Затем позади новаковского эшелона показался, сверкая новыми орудиями, артиллерийский состав, пользовавшийся экстраординарными правами. Его так спешили пропустить, что даже стальные дула пушек красили на ходу. Проезжая мимо солдатских теплушек, он гордо задирал носы орудий.

Затем и артиллерийский состав был отброшен назад эшелоном боеприпасов, «направленным главной ставкой». Он располагал наивысшими правами. Колеса его неумолчно подвывали: «Беда, беда, беда!» — словно знали, что на фронте боеприпасов не хватает. Постепенно образовался такой затор, словно поезда взбунтовались (в этой толчее приняли участие и бежавшие с фронта эшелоны с ранеными). Порядок был нарушен. На десятки километров слышались гудки, визг, скрежет колес да брань. Начальникам станций и военным комендантам за несколько дней, да и то с трудом, удалось подавить этот бунт. Под насыпями валялись перевернутые паровозы с проткнутыми животами да свалившиеся набок вагоны. Зато новаковский эшелон мог следовать дальше.

Но тут сошли с ума семафоры. Словно одержимые манией мира, вытягивали они руки в знак протеста. И Новак с товарищами проехал за двое суток не больше пятидесяти километров. Еще двое суток — еще пятьдесят километров; еще двое суток — еще пятьдесят. И вот, наконец, октябрьской ночью они подъехали к Карпатам. Сейчас начнется выгрузка — и тут-то оно и пойдет! Вот когда узнают, почем фунт лиха! Но в это время прибыла шифрованная телеграмма всеведущей и вездесущей ставки: «Назад!» И новаковский состав срочно направили в Сербию, к Шабацу, где только что была разбита победоносная австро-венгерская армия. Эту брешь и хотели заткнуть эшелоном, который вез Новака.

Уже почти доехали до места. Быстро, за неделю, проделали путь, который в обычное время длился двадцать шесть часов. Но тут, как выразился г-н Фицек, «Лемберг свернул себе шею», и ставка — она никак не могла решить, где выгодней угробить этих солдат: на юге или на севере, — вновь направила эшелон на север.

В первые ночи, еще в сентябре, когда ветер забегал в вагоны, солдаты наслаждались прохладой, и никто не думал даже задвигать двери теплушек. По небу овечьим стадом двигались облака. Над ними покачивалась полная луна. Какое-нибудь кочующее облачко то застилало ее, то скользило дальше, и луна вновь озаряла землю и мерцала, такая томительная и далекая, как и прежняя жизнь солдат, которую они покинули, быть может, навеки. И казалось, будто плывут не стада облаков, а луна. Плывет, плывет себе, качаясь, а куда — неизвестно. И все томительней, все непонятнее сияет. То загорится, то погаснет, совсем как равнодушный маяк на темно-синем незнакомом море.