Мартон и его друзья

— «2 8  и ю л я  1 9 1 4  г о д а. В т о р н и к». — Потом, вспомнив когда-то читанную смешную надпись, добавил: — Янош святой — маслом облитой.

Из кровати послышался громкий смех Банди и Белы. Г-н Фицек подумал сперва, что смеются над ним, над тем, что он читает по складам. И с яростью, обычной для него по утрам, он повернулся к ребятам. Но Бела, словно в оправдание, повторил тоненьким голоском: «Янош святой — маслом облитой», и гнев г-на Фицека улегся. Он только погрозил пальцем и сказал:

— Сынок, если бы и я смеялся над всякой чепухой, то уже давным-давно разодрал бы рот до ушей.

Пишта, обыкновенно никогда не высыпавшийся, в этот день встал рано: авось да удастся улизнуть. В другое время он, может, и, не противясь, пошел бы к Игнацу Селеши, но сейчас был слишком обижен. Обидно было, что мать едет сегодня в Сентмартон вместе с Лизой и Белой, а его не берет с собой; что вчера, когда его приняли, наконец, в цирк, он с утра до вечера таскал навоз из конюшни и, когда перед уходом заявил директору: «Завтра я не смогу прийти, но больше ни одного дня не пропущу», — директор прошел мимо и только пожал плечами, не удостоив его ответом. «Значит, ему наплевать…» И особенно стало обидно, когда один босоногий «артист» из швабов объяснил с точностью, не допускавшей сомнений, что такое «дреккерл». Обо всем этом Пишта вспоминал сейчас с тяжелым чувством. Да еще с тех пор, как отец сказал: «Во вторник пойдешь к сицилисту Селеши; за кока у них будешь», — Отто, Банди и Бела с г-ном Фицеком во главе не раз наскакивали на него и, дразнясь, кричали то хором, то в одиночку: «Кок! Кок!»

Г-н Фицек разгадал намерения Пишты.

— Надевай башмаки — и марш к Селеши!

Пишта с обидой поднял глаза на отца, но за обидой — он не мог этого скрыть — таилась ненависть.

— Папа… — сказал мальчик, лязгая зубами.

— Никаких «папа!» К дьяволу цирк! Тоже мне нашли дурака и ездят на нем!

— Ну и пусть! Ерунда…

— Ты эту свою «ерунду» брось! Иначе я тебе такую отвешу оплеуху, что ты три дня с головы на ноги не встанешь! У-у, канатоходец!

Г-н Фицек подпрыгнул, высоко подбрасывая босые ноги в кальсонах, вскинул руки и закричал:

— Гоп-ля!

Затем поклонился и сказал:

— Из тебя, сынок, такой же артист, как из моего пальца плотник.

Пишта надел старые дырявые башмаки и с отчаянием посмотрел на большой палец правой ноги, что выглядывал наружу. В придачу ко всему из кровати донесся голос шестилетнего Белы.

— Кок! — крикнул мальчик и опять укрылся с головой.

Перина затряслась. Видно, Бела хохочет, смеется над ним.

— Убью, — простонал Пишта сквозь зубы. — Все равно покончу с собой!

Но когда и как покончит, об этом он не задумывался. И ушел. Собиравшаяся в дорогу мать спохватилась только тогда, когда сын был уже далеко.

— Куда ж он подевался? Пишта! Пишта! — крикнула она. — Целый месяц не увижу его и даже не попрощалась…

— Не помрешь небось без своего Пишты, — сказал г-н Фицек.

А Пишта, без которого «небось не помрут», шел и шел по улице Нефелейч к Восточному вокзалу. Солнечное летнее утро, как всегда, было прекрасно, и птицы, как обычно спозаранку, переговаривались меж собой; белые облака над домами тихо переплывали с четной стороны улицы на нечетную: казалось, ни утро, ни птицы, ни облака не желают знать ни про международные осложнения, ни про обиды Пишты, ни о произволе, творимом с избирательными списками.

Пишта дошел до Восточного вокзала, где пристроился чистильщиком башмаков толстый актер — тот самый, что воскресными вечерами шепеляво распевал куплеты на «Свободной сцене» Городского парка. Он наряжался обычно в тесную солдатскую одежду синего цвета, для потехи расставленную по бокам кусками коричневого сукна.

Когда-то толстяк даже закончил театральное училище — правда, не в числе первых, а так, середнячком. Какой-то театрик ангажировал его, и в первый год, пока не забрили в солдаты, он исполнял в «Гамлете» роль Розенкранца, в «На дне» — полицейского и в «Лилиоме» — бухгалтера. Добродушного, тогда еще только начинавшего полнеть молодого человека любили в театре. Быть может, он и сам не мечтал о большем, довольствуясь тем, что его жизнь и будущность обеспечены: он актер, он страстно любит свое дело.