Мартон и его друзья

Таково было положение, товарищи, до нынешнего вечера. Но правительство — потому-то мы и опоздали — пошло на уступки! Сообщаю вам: час тому назад мы заручились обещанием правительства, что произвол будет прекращен. Спокойные и гордые в сознании своей победы, можем мы разъехаться по всем концам страны. Ваша задача проконтролировать, как выполняет правительство свое обещание. Важнее этой задачи нет! Так не позволим же провоцировать себя несвоевременными лозунгами. Я гордо заявляю перед цветом венгерского пролетариата: мы победили! Воодушевленные этой победой, мы рекомендуем Совету профсоюзов возместить из своей кассы делегатам расходы на железнодорожные билеты… Социал-демократия такая сила, перед которой и правительство Венгрии вынуждено было отступить!

Шниттер сошел с трибуны. Сперва в зале было тихо. После долгого и тревожного ожидания люди надеялись на большее. На что — они и сами не знали, но на что-то другое. Это сообщение, эта победа пришла так внезапно, так вдруг! Люди чувствовали, что за обещаниями правительства нет никаких гарантий, что об ультиматуме не было сказано ни слова. В президиуме захлопали. Тогда и в зале поднялись рукоплескания. «Мы победили!» — повторял кое-кто слова Шниттера. Но когда раздался сильный голос Пюнкешти: «Скажите об ультиматуме! Что нам делать против войны?», а потом Рошта, Уштор, Новак, Бойтар, Дембо и Франк закричали: «О военной опасности скажите!», «Что сделает партия, если начнется война?» — аплодисменты прекратились. Снова наступила тишина. На митинге протеста против произвола с избирательными списками воцарилась растерянность.

Пятьдесят лет длился мир. Людей воспитывали и толкали в одном направлении — только на завоевание избирательного права, и поэтому большинство не могло даже понять, существует ли на самом деле военная опасность, надо ли настаивать на этом и что делать против нее. Эту тишину, порожденную беспомощностью, и использовал Доминич. Он подал знак стоявшим в толпе участникам хора. Зазвучала рабочая «Марсельеза», и растерявшаяся толпа запела вместе с хором: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног…»

На этом митинг протеста закончился.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, которая была бы длинней, если бы не коротенькая телеграмма, не позволившая Яношу Тоту XVIII стать овчаркой в лесу

После того как полицмейстер города К. тщетно бодрствовал две ночи подряд, он отдал приказ: «Ни один социалист или подозреваемый в причастности к социализму не должен покинуть город», — и пошел домой спать. Проспав до двух часов дня и убедившись, что в городе «все остается по-прежнему», он покатил в имение графа А., где хозяин затеял трехдневную охоту. Хотя все остальные приглашенные и по чину и по состоянию были куда выше, и полицмейстер считался последним в их обществе, он был, однако ж, доволен. Радостно улыбался, когда к нему обращались на «ты» или когда граф А. называл его «ваша государственная безопасность», а господа и дамы с одобрением встречали эту, в сущности, унизительную для него остроту. Полицмейстер гордился собой, как блоха, которой удалось приютиться в сорочке королевы, и пребывал в приятном настроении, посмеиваясь, конечно про себя, над обтянутыми рейтузами трясущимися ляжками графини.

Охотились уже третий день. Кавалькада как раз перебиралась по широкой лесной просеке на другой участок, когда вдали показалась крестьянская телега. Телега вдруг остановилась, потому что сбоку из-за деревьев вынырнул могучий полицейский и что-то спросил у возницы.

— Янош Тот! — обрадовавшись, воскликнул тщедушный возница, узнав в вынырнувшем огромном полицейском своего односельчанина, попавшего на службу в город К.

— Я самый… — ответил полицейский и спросил: — Ты не видел господина полицмейстера?

Тщедушный мужичок указал пальцем вперед, где неслись егеря с собаками. Свернув с просеки, мужик слез с телеги; вместе с Яношем Тотом они сошли на обочину, чтобы дать дорогу охотникам и собакам. Собаки с лаем и тявканьем пробежали мимо. Крестьянские лошадки навострили уши, кожа пошла у них мелкой дрожью. Тщедушный мужичок, держа вожжи в одной руке, другой снял шляпу. Янош Тот взял под козырек. Взгляд его прилип к могучим, обтянутым рейтузами ляжкам графини. «Вот кого бы оседлать, а тогда и две недели в овчарках ходить не жалко!» — пронеслось у него в голове, но лицо оставалось по-прежнему напряженным, торжественным, а застывшая рука отдавала честь. Дама в рейтузах осадила коня и взглядом знатока окинула огромного детину.

— Как тебя зовут?

— Янош Тот, к вашим услугам! — отрапортовал полицейский.

Компания окружила их. Полицмейстер стоял тут же.

— Янош Тот Восемнадцатый, это ты? Как ты попал сюда, сынок? — спросил он и добавил: — Он у меня служит, ваше сиятельство. Здоров, как деревенский бугай.

— Я к вашему благородию, господин полицмейстер.

— Случилось что-нибудь?

— Господин вахмистр не знает, чем кормить всю эту ораву.

— Ораву? — Полицмейстер удивленно выпучил глаза. — Какую ораву?