Мартон и его друзья

— Я не понимаю, папа, — пролепетала девочка. — Я не понимаю, папа, — повторила она, хотя и знала, о чем думает отец.

Ведь с тех пор, как заявили о «частичной мобилизации», одно объявление войны следовало за другим, и дома не раз говорилось о том, что же будет дальше. «Брошен тяжкий камень, а куда падет он, а куда падет он, в кого попадет он?» — повторял Новак без всяких объяснений слова стихотворения, выученного еще в школе. Ведь все, что касалось его, дома и без того знали, а сетовать попусту… нет, это он ненавидел.

…Отворилась дверь. Пришла Терез с рынка. В руке у нее была кошелка, из которой выглядывали нежно-зеленые вилочки салата и молодая картошка. Глаза Терез были полны ужаса.

— Что с тобой, чего ты испугалась? Картошка, что ли, вздорожала опять?.. Или салат? — попытался Новак перевести все на шутку.

— Дюри! Всеобщая мобилизация!.. До сорока двух лет… Послезавтра утром являться…

Об этом и вспоминал двадцать пять лет спустя Дёрдь Новак, когда, ослепший и покинутый всеми, лежал он на смертном одре далеко от своей родины: Терез стоит с корзинкой в руке, а из корзинки выглядывают молоденькие нежно-зеленые вилочки салата, рядом с ними высовываются коричневатые картофелинки с задравшейся кое-где шкуркой. За столом сидит Манци, склонив головку на руку. Голубые глаза ее чисты и глубоки. На лбу трепещет кудряшка. Сын, восемнадцатилетний Дюри, — он недавно перешел из учеников токаря в подмастерья — перестал бриться и, это видно было в зеркало, уставился на отца.

— Всеобщая мобилизация… — прошептал юноша.

По небу, над двором плыли облака, и блики солнца то появлялись на стене комнаты, то исчезали.

— Посидим вместе, — сказал Новак и сел во главе стола.

В стеклянном кувшине розовело вино. Терез молча окунула поварешку в бульон, помешала, чтобы золотисто-желтый жир равномерно разошелся в супнице. Сперва налила Новаку, потом сыну, сидевшему на другом конце стола, затем Манци, которая сидела против нее. Новак разлил вино по стаканам.

— За ваше здоровье! — сказал он.

— За твое здоровье! — ответила Терез мужу, дети — отцу.

И все, точно соблюдая ритуал, выпили вино до последней капли.

В тарелках переливался золотистый бульон. Все опустили в него ложки. Теперь блики солнца появлялись и исчезали уже на стене соседнего дома. По небу бесконечными вереницами проплывали барашки-облака. А они сидели вместе: Дёрдь Новак, его жена и двое детей.

Эта картина затмила все остальные. И все же рядом с ней вырисовывалась и другая: Терез стоит в дверях с корзинкой в руке, из которой выглядывают нежно-зеленые вилочки салата и картофелины с задравшимися шкурками. И Терез говорит: «Дюри! Всеобщая мобилизация!..» Все остальное исчезло, осталось только это.

…На третий день он пошел в армию. Провожать себя не позволил.

Казарма 32-го Франца Иосифа полка была набита до отказа. Иголке негде упасть. Сновали взад-вперед. Кричали. Новака вместе с другими солдатами направили на улицу Хернад в начальную школу, которую переоборудовали под казарму. Там его внесли в список, выдали обмундирование и определили на улицу Петерди, где сотнями сидели, лежали и спали призванные солдаты — благо было лето, когда жить можно везде! Все прилегавшие улицы — Мурани, Нефелейч, Элемер, Гараи и Хернад — кишели тысячами солдат… А Терез стоит в дверях с корзинкой в руке: «Дюри!..»

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой таинственный, но отважный Трепше и еще более отважный Рапс высказывают свое мнение вместо осторожного г-на Фицека, а Мартон в самый подходящий момент сообщает о своем намерении стать композитором; кроме того, читатель узнает, какая разница между г-ном Фицеком и кайзером Вильгельмом

1