Мартон и его друзья

— Уже и всеобщую мобилизацию объявили. Берут 1873 год. Молния ударила совсем близко. Новак ведь только на два года меня моложе, а уже поехал на фронт… Они стояли здесь, на улице Петерди. Я ему толкую: «Хоть бы вы какую-нибудь демонстрацию против войны устроили… А то выходит — социалисты только глотку драли, что, дескать, так и этак, мол, войны не допустим… Говорю: если будет демонстрация, то, честное слово, и я пойду, не меньше трех витрин у торговцев с мукой разобью — с гарантией. Он даже не ответил, даже не посмеялся, как прежде. Только и сказал на прощанье: «Чему быть, того не миновать!» Ладно! Пусть! Но до каких же пор будут эту волынку тянуть? Покуда кило муки крону будет стоить? Покуда и меня не запихают в мундир, как фарш в кишку, чтобы потом в окопах зажарить… Что?.. Я не хочу быть солдатом, — гудел его голос. — У меня шестеро детей… Трепше сказал: «Фицек, поступай на военный завод, там тебя освободят от армии». Рапс сказал: «Фицек, не ходи на военный завод, ты сапожник, возьмись шить на дому солдатские башмаки. Это тоже военная служба — и когда дело дойдет до призыва, тебя освободят». А другие говорят так: «Господин Фицек, можете хоть вверх тормашками полететь, все равно ничего не поможет. В будущем году и вы будете в Галиции вшей ловить у себя под мышками». Кому верить?.. У меня, Берта, только один план: без всяких планов пересидеть войну дома.

Жена хоть и качала головой (дескать, опять завел свою музыку с Трепше и Рапсом, надо же такое выдумать!), но она понимала, что опасность действительно велика. Ведь именно в минуты серьезной опасности и появлялись в голове у мужа эти таинственные Трепше и Рапс.

— Отто девятнадцать лет. Мог бы родиться позже… Хоть на три года. Это ты поторопилась! Терпения не хватило! Коли всемирная заваруха протянется до будущего года, он вместе со мной вляпается в нее. Я спросил Трепше, нельзя ли переписать с Отто три года на меня… У нотариуса… Официально… Он стал бы моложе, а я старше… А в общем-то в семье осталось бы то на то… Государство ничего бы не потеряло, а мы выиграли бы… Верно?.. Спросил я Трепше… но он не ответил…

Г-н Фицек совсем обалдел со страху. Жена пожала плечами и взяла дуршлаг: ибо вздорожает или не вздорожает мука, протянется или не протянется война до будущего года, можно или нельзя переписать три года с сына на отца, придется им обоим идти в армию или не придется, — но дети скоро придут домой и захотят обедать.

И верно — точно по незримому знаку, на лестнице появились ребята.

Бела еще по дороге несколько раз предсказывал:

— Колобочки на обед! Я четыре получу! Бум!

— Четыре затрещины получишь! — ответил Пишта. — Даже мне только три дадут.

— Хоть и тройка — не беда. Хоть и тройка — не беда! — весело согласился Бела.

По каменным плитам коридора тихо ступали босые детские ноги.

Ребята пришли домой. Увидев отца в непривычной позе — он так и сидел, опустив голову на стол, — они оторопело и смущенно прижались к стене кухни. А г-н Фицек еще не пришел в себя.

— Все объявляют войну всем, — монотонно продолжал он. — Каждый уверяет, что на него напали, а он вынужден защищаться: потому-то и переступает чужую границу. Тут царь врывается, там император Вильгельм вырывается, чтоб им вместе с бакалейщиками да мясниками все зубы повырывали… Еще и плакаты вывешивают в витринах… «Да здравствует родина!» А цены все подымают да подымают… Подымают-то их они, а надрываюсь-то я, а грыжа-то у меня!

Мать кивнула детям, чтоб они подождали чуточку, и ребята, привыкшие к подобным сценам, покорно ждали. Молча стояли у стены, кидая взгляды то на сотейник, где золотились колобки в сухарях, то на опущенную голову г-на Фицека.

— В витринах плакаты. Белый плакат: Франц Иосиф молится, склонив голову. А как посмотришь сверху на его лысую башку, ну, точь-в-точь перевернутый фаянсовый ночной горшок. Это Рапс сказал. Я, Берта, не могу ему запретить… «Я все продумал, я взвесил все…» — это король сказал. Ничего он не продумал, ничего он не взвесил, — это я говорю, Берта. Ведь ежели б он взвесил… тогда мука не подорожала бы… Красный плакат орет: «Всеобщая мобилизация!». И начинается почему-то уж не с бога, как тот, с ночным горшком… Это Трепше сказал, и я не могу ему глотку заткнуть… Красный плакат вопит: «Приказ!» И в конце никакого там «Благослови господь отчизну!». Я, Берта, наизусть выучил все плакаты, двадцать раз их перечел и, чтоб не ошибиться, каждый раз на другом углу читал. «Те, кто мобилизационному приказу не подчиняется, по законам военного времени караются», — аются, — маются, — ваются… В тюрьму бросаются, петлей снабжаются, — бормотал г-н Фицек. — И пойдут в армию или нет — все равно с дерьмом смешаются… А третий плакат… Это уже красно-бело-зеленый. Его я тоже знаю наизусть: «Все возрастающую потребность австро-венгерской армии в конском поголовье удовлетворить кадровыми армейскими лошадьми невозможно, нужны и штатские лошади…» Это я… Поняла, Берта? Это я. …Лошадь, рожденная в 1871 году… Ой, в висках заломило!.. Голова раскалывается…

— Фери, — сказала жена, — может, пообедаем?