Мартон и его друзья

Наступила неловкая тишина. Отто, забыв об Антверпене, налег на колобки. И манифестация, и военный оркестр, и Буда, и эрцгерцог — все отодвинулось куда-то в прошлое. «Двадцать девять крайцаров!»

Дверь на кухню отворилась. Медленно и задумчиво вошел Мартон. Ни на кого не глядя, пробормотал нечто вроде приветствия. Сел за стол, взял в руку ложку. Потом отломил кусочек хлеба и начал рассеянно жевать. Поднял голову только тогда, когда успел уже съесть полтарелки супа.

— Папа, скажите, пожалуйста, где старая скрипка?.. Знаете, та, что на чердаке валялась?..

Фицек выпучил глаза.

— А зачем она тебе?

— Папа, нет ничего прекраснее музыки. Я решил, что займусь сочинением музыки, — сказал он точно самому себе.

Отто рассмеялся. Г-н Фицек разинул рот.

— Больше ты ничего не придумал? — вскочил г-н Фицек.

— Сочинитель музыки… композитор…

— Это еще что такое?

— Он пишет… Музыку пишет…

— А что ему платят за это? В день? В неделю? В месяц?

— Не знаю. Но, папа, на свете ведь нет ничего прекраснее музыки…

— Я тебе покажу музыку! — заорал Фицек. — Ты что, для этого записался в реальное училище? А может, там учат эту музыку писать?

— Нет, к сожалению, там не учат.

Мартон вздохнул и только теперь подумал о том, не случилось ли чего дома и почему так взволнован отец.

— А тогда чего тебе надо? Видно, и ты рехнулся. Одна была надежда… да и этот сошел с ума. Берта, я открываю сумасшедший дом! Да ты скажи хоть что-нибудь, ведь ты родила этих полоумных! Один императором Вильгельмом грозится, другой вместо того, чтоб муку раздобывать, музыку решил сочинять. Что ж, я вместо хлеба музыку, что ли, буду жрать? Берта, никак лопать захотелось! Так вот, на тебе горшок песен… Ешь!.. Совсем спятили!

Фицек свалился на стул, уставился куда-то в пространство, как будто дар речи потерял от возмущения. Ребята один за другим поплелись в комнату. Пишта притворил дверь, постучал себе по голове и шепнул Банди:

— Ох, и заваруха пошла!

— Заваруха пошла… заваруха пошла… Бум! — смеясь, повторил черноглазый малыш.

— Заткнись!. — зашипел на него Пишта. — Еще услышат.

В комнате притихли. Тихо стало и на кухне. Мать поставила кастрюлю вверх дном и, намочив скомканную газетную бумагу, стала счищать со дна сажу, то и дело бросая долгие нежные взгляды на Мартона.

— Помоги вытереть, — попросила она сына.

Мартон встал и начал вытирать сухим кухонным полотенцем сполоснутые горячей водой тарелки. Они стояли рядом: мать и сын. Мать тихо заговорила:

— Музыка, сынок, очень прекрасна. Помню, еще в девушках, видела я однажды «Деревенского гуляку». В зале было уже совсем темно, но занавес еще не подняли. Внизу на сцене лампочки: зажгли, и красный занавес, ну, словно пламенем горел. И такое тепло шло оттуда! А люди все притихли, и оркестр играл: «Я гуляка деревенский…» Потом занавес поднялся, и Пал Видор с Луизой Блахой запели. Так хорошо было, так прекрасно, что и не скажешь. Ты такую музыку хочешь делать?

— Еще лучше, мама, гораздо лучше.

— Да ну? — Мать покачала головой. — Еще гораздо лучше?

Г-н Фицек вытаращил глаза на жену. Теперь он не знал, что и сказать.

— Мамаша тоже рехнулась, — прошептал он и вдруг взревел, словно, бык на бойне. Вскочил и, нагнувшись к уху Мартона, захрипел: — Почем кило муки???

Мальчику ударил в нос запах табака.

— Не знаю, — сказал он и отвернулся.

— Музыку сочиняешь? — зашипел г-н Фицек Мартону в ухо. — Ты лучше муку сочини, сало сочини! А то цены ползут вверх, как пузыри в бутылке с сапожным клеем.

— Папа, — проговорил Отто, — не бойтесь! Не допустят! Можете быть совершенно спокойны, что этого не допустят. Теперь все венгерские патриоты должны быть братьями.