Мартон и его друзья

Пожалуй, даже в те годы, когда он был наборщиком и его, молодого человека, попавшего из швабской деревни в Пешт, звали тогда Игнацем Розенбергом (он только потом, когда вошел в руководство Союза печатников, переменил фамилию на венгерскую, к великой досаде своих родителей, крестьян-швабов, возивших в Пешт молоко и пемзовый песок), — словом, даже в ту пору, когда был наборщиком, он не читал печатный текст с такой молниеносной быстротой, как сейчас этот плакат. Правда, читал он в необычном порядке. Сперва Селеши бросил взгляд на годовые контингенты и увидел только один: «1875». На него он и уставился, хотя рядом с ним стояли другие цифры — 1873, 1874 — вплоть до 1881, набранные шрифтом такой же величины, как и 1875. Но все они съежились у него перед глазами. Селеши их не заметил. Для него они не существовали. Он глянул еще на день призыва, потом снова уставился на цифру «1875». На миг он усомнился даже, что именно эта цифра стоит у него в метрике. А может быть, опечатка? Он покачал головой, шумно выпустил воздух из легких и только тут взялся читать плакат сначала.

Теперь он читал подряд, слово за словом и, если в смятении не все понимал сразу, перечитывал дважды. Он прочел даже набранное мелким шрифтом в самом низу плаката: «Напечатано в типографии Общества святого Иштвана».

Наконец Селеши понял все. Вытер лоб, отступил на три шага от стены, чтоб в толпе удобнее было повернуться, и устремился к себе в кафе. От великого усердия полы его белого пиджака распахнулись, и когда он в своих громадных желтых башмаках, сопя и тяжело дыша, зашлепал через мостовую, то сзади казалось, будто это идет, переваливаясь из стороны в сторону, гигантский допотопный селезень. Когда он вошел в кафе, стоявшие у входа столики задрожали; когда же, по-утиному переваливаясь, промчался мимо последних столиков, они чуть не повалились.

Селеши вошел в телефонную будку и хриплым, прерывающимся от волнения голосом трижды прокричал номер в трубку, покуда на станции не разобрали его слова.

— Шниттер? Говорит Селеши. Словом, вы читали уже… Еще вчера вечером?.. И меня не известили?.. Вы же знаете, что у меня сердце больное… А если бы у меня от волнения сердце разорвалось? Шутки сейчас неуместны… Я говорю серьезно… Меня это непосредственно касается… Ну ладно!.. Оставим… Вы лучше скажите, что с освобождением?.. Как из этого выкарабкаться?.. Что?.. В третьем списке? А когда это уладят?.. Ах, вот как? Благодарю покорно!.. К тому времени я давно уже на фронте буду и, быть может, из-под земли нюхать фиалки буду… Вы говорите, что хоть ради видимости надо сейчас призываться. Что… Начхать мне на видимость!.. Вы какого года рождения? Почему не важно?.. Ах, вы уже освобождены?! В числе первых? А что же со мной будет?.. В третьей дюжине?.. Да что я, редиска, что ли? Это ее продают — дюжина пучок… Благодарю покорно!.. Словом, по-вашему, надо идти в армию?.. Так вот, послушайте меня, товарищ Шниттер! Я до сих пор не критиковал партийное руководство за его позицию по вопросу о войне… Но, очевидно, придется!.. Что? Тогда «Сорренто» прикроют?.. Плевать на «Сорренто», если меня на фронт погонят. Благодарю покорно! Кафе будет процветать, а я под землей гнить. Так и знайте, что в моем лице вы нанесли оскорбление Союзу печатников… Если я не ошибаюсь, мы одна из самых сильных организаций… Спокойствие? Вам легко говорить! На днях?.. Стало быть, это возможно?.. Словом, на днях?.. Не обманете?.. Имейте в виду, что это вам не стачка!.. Здесь речь идет о жизни человека!.. Я поставлю вопрос перед партийным руководством! Кто эти пятеро освобожденных?.. Что?.. И доктор Кемень тоже?.. Одна интеллигенция?.. А мы, рабочие?.. Ну ладно… ну ладно… ну ладно!!! Я сказал: ну ладно!.. Нечего пугать меня… Ну ладно… ну ладно… ну ладно!.. Мало вам этого?.. Я уже двадцать раз сказал, что ладно… На колени мне, что ли, встать? Здесь, в телефонной будке?

Селеши сел в пролетку и поехал домой. Лифт, скрежеща, поднял его на четвертый этаж. Селеши ввалился в свою квартиру.

— Амалия! Всеобщая мобилизация! Призывают и мой год! Послезавтра являться…

Лицо жены пошло красными пятнами.

— Никуда не явишься! На тебя и мундира подходящего не найдется… А что с освобождением?.. — И глаза у Амалии окаменели еще больше обычного.

— Пятерых освободили. Я в третьей дюжине… Редиска…

— Какая редиска?

— Явиться должен…

— Я же сказала, что никуда не явишься. Ляжешь в постель. А я сообщу, что ты тяжело болен. Понял? Пойду в казарму…

— Казарма тут ни при чем, надо идти в военный отдел городской управы.

— Один черт! — Г-жа Селеши прикрикнула на мужа. — Не перечь мне!

— Они пришлют военного врача… Это тебе не страховая касса.

— А мне дела нет! Хоть всю больницу святого Иштвана пусть присылают. — Г-жа Селеши оглядела мужа с ног до головы. — Они-то ведь понятия не имеют о том, что сразу двоих призвали.

Селеши вопросительно глянул на жену.

— Двоих? Да ведь тебя же, Амалия, не призвали.

— Это я и без тебя знаю! Но ты сейчас по меньшей мере вдвое толще того, каким был в свое время в армии.