Мартовскіе дни 1917 года

Интеллигентскія построенія, рожденныя в умах кабинетных теоретиков внѣ реальных условій жизни, всегда будут чужды психологіи народных масс. Трудно себѣ представить, что через 2 1/2 года изнурительной войны, всей своей тяжестью легшей на хребет трудового народа, могли бы найти хоть какой-либо отклик призывы к осуществленію таких весьма проблематичных и спорных "исконных національных задач", к числу которых слѣдует отнести "византійскую мечту"[376]. Народ, "несмотря на то, что сѣр, отлично понимает основы государственной мудрости" — утверждал на съѣздѣ к. д. Н. Н. Щепкин, характеризуя настроенія солдат на Западном фронтѣ. Вѣроятно, этот "народ" мог бы только присоединиться к словам Короленко, написанным в письмѣ к другу 18 іюня 16 г.: "Я не вижу в войнѣ ничего кромѣ печальнѣйшей необходимости". Никакая идеологическая война никогда не будет воспринята и осознана в массах независимо от их культурнаго состоянія. Это значит, что побѣдный конец реалистично мог мыслиться в народном сознаніи только, как "замиреніе"[377], при условіи, что нѣмец будет прогнан с русской территоріи. Идеологическая война в тѣ годы вообще была чужда психологіи демократіи — ея квалифицированным представителям из интеллигенціи. Отвлеченная концепція, вдохновлявшая, напр., старых народников Крапоткина и Чайковскаго, которые видѣли оправданіе міровому катаклизму в борьбѣ двух культур — латинской, несущей міровой прогресс, и германской, знаменующей собой реакцію в Европѣ, не имѣла корней в революціонной средѣ. Среди видных представителей демократіи было немало таких, которые, будучи одинаково чуждыми циммервальдским настроеніям и толстовскому пацифизму и примыкая к позиціи "оборончества", стояли в сторонѣ от психоза войны с его нездоровой атмосферой націоналистическаго задора — в их представленіи національные интересы Россіи властно требовали конца войны, поэтому Плеханов в концепцію идеологической платформы вносил поправку — прекращенія "кровопролитной" войны и соглашенія с Германіей с момента, как там произойдет революція. Таким образом лозунг "до побѣднаго конца" сам по себѣ в средѣ демократіи получал ограничительное толкованіе.

3. Вокруг совѣтскаго "манифеста".

"Безумным и преступным ребячеством звучит эта корявая прокламація: "...немедленное прекращеніе кровавой бойни", — записывает Гиппіус в дневникѣ 9 марта по поводу одного выступленія большевиков... "В этом "немедля" только может быть или извращенное толстовство или неприкрытое преступленіе. Но вот что нужно и можно "немедля". Нужно, не медля ни дня, объявить именно от новаго русскаго нашего правительства русское новое военное "во имя"... Конкретно: необходима абсолютно ясная и твердая декларація насчет наших цѣлей войны". Что же надо сказать русскому народу? На это пытался отвѣтить такой психолог народной души и знаток народнаго быта, как Короленко, в статьѣ "Отечество в опасности", напечатанной в газетах 15 марта.