Мартовские дни (СИ)

— Вот, — Войслава аккуратно вытащила из «Мимолетностей» тонкий бумажный листок. — Это даже не вирши, это больше на закликальный плач смахивает.

— Спой, — предложил донельзя заинтересованный царевич. Ничего себе, Славке песни преподносят. Вот Ёжик ему никогда душевных виршей не складывал!

— Ты ж знаешь: ворона по весне краше каркает, чем я пою, — смутилась Войслава.

— А ты попробуй. Никто не услышит, кроме меня.

— Ладно, — не стала упрямиться царевна. — Только не смейся. Иначе ухи поотрываю.

— Да не смеюсь я! Пой, соловушка.

Войслава вздохнула поглубже, но не заголосила белугою, как привычно ожидал Пересвет, а тихонечко запела, выводя простенькую мелодию:

— Я ли не созывала к столу гостей,

Я ли в монистах звонких не танцевала?

Руки мои — как крылья у лебедей,

Я ли руками-крыльями не обнимала?

Молвите мне, кто за озером кличет,

Ищет да не найдет дороги к дому?

Молвите мне, кто в ладонях держит

Ключик к сердцу да дорогому?..

«Никогда Славка не выйдет замуж, — словно подкрался кто со спины да и шепнул тихонечко на ухо вздрогнувшему царевичу. — Скоротает век старой девой. Дом ее сердца о тысяче дверей, на семи ветрах, на четырех перекрестках. Никто к нему дороги не найдет, никто не взойдет на крыльцо. Не сыскалось в этом мире для нее суженого-ряженого».

«А вот и нет, — растерянно возразил бестелесному голосу Пересвет. — Кириамэ видел магическую книгу у бабушки Яги. Там черным по белому сказано: у сестры будет муж и сынок именем Ингвар…»

«Ворожея заблуждалась. Хотела повернуть все по-своему, вам на радость. Не будет у Войславы ничего, кроме далекого плача за озером, — зашелестели в ответ. — Ничего, никогда. Это судьба. Ее не уговоришь, не переломишь, не переупрямишь».

«Так на кривой козе объедем!» — рявкнул в ответ царевич и сам себя испугался: не заорал ли вслух, напугав Войславу. Вроде нет, раз сестрица не шарахнулась в сторону и не приласкала кулаком по зубам.

— Славка, я поговорю с Гардиано, — заявил царевич. — Вот прям сейчас пойду и потолкую. Не печалься ты, все образуется. Не ведаю, как, но образуется.

— Спасибо, братец, на добром слове, — Войслава улыбнулась, но улыбка далась ей без прежней светлой легкости. — Иногда ты бываешь не таким хрюкающим свиненком, как обычно.

Под дверями царевниных покоев, обнявшись, самозабвенно хлюпали носами две сенные девушки. Так увлеклись сердечными страданиями, что при виде царевича не порскнули серыми мышками в темный угол.

Подслушивали, удрученно смекнул Пересвет. Сейчас понесут разносить свеженькую сплетню по всему терему. Мол, царевна Войслава опять втюрилась по уши, да в кого — в иноземца безродного. И песню тоже уволокут, уж больно гладко на язык ложится и вкрадчиво царапает по сердцу мягкой когтистой лапкой. Заголосят-зарыдают в девичьих по царскому терему, а оттуда песня белой голубкой разлетится по городу. Через год-другой никто и не вспомнит, что сей безответный плач сложил для несчастливой в любви царской дочери мимоезжий ромей. Будут искренне думать, что песня всегда была. Что слыхали ее еще в колыбели от бабки али от няньки, так и запомнили. Небось, когда и Гардиано умрет, песня останется. Как он так делает? Выспросить бы, так наверняка толком не расскажет. Это ж как коня вопрошать, отчего он так быстро скачет, или у ветра — почему он дует.

— Не заперто, — отозвался на стук хрипловатый голос из-за створки, расписанной порхающими среди грушевых ветвей лазоревками да малиновками. — Входите, кто там?

Пересвет осторожно переступил порог, подивившись тому, как холодно в горнице. Хотя и печурка имеется, и березовые полешки рядом в поставце заботливо сложены. Ох, гость дорогой еще и окно приотворил, чтоб снаружи тянуло сыростью и снежным запахом. Пересвет был с детства уверен, что снег имеет запах — причем декабрьский искрящийся снежок пахнет совсем не так, как оплывающие мартовские сугробы.

Царевич огляделся. Любопытно же, как устроился гость. На столе блюда с недоеденным печевом и мочеными яблочками. Большая раскрытая тетрадь белого пергамента, на треть исписанная — заготовка под будущую книгу. Пузырьки с чернилами и десяток гусиных перьев.

Сам ромей сидел на постели, привалившись к расписной стене и вытянув длинные ноги поперек стеганых одеял. Над головой у него покачивалась свеча в медном подсвечнике на цепочках. При стуке в дверь он отложил навощенную дщицу с привешенным заостренным стилусом. Чтоб не тратить попусту ценные чернила, он записывал будущие вирши на воске — и стирал, если выходило недостаточно гладко. Что ж, по крайней мере Гардиано честно выполнял обещанное, создавая новую книжицу.

— При виде царской особы непременно нужно бухаться на колени и биться головой об пол? — осведомился ромей. — С царями я как-то прежде не сталкивался.

— Кто ж у вас в Ромусе тогда правит, король или император какой? — подивился царевич.