Читаем Маруся Чурай полностью

Не те щоб я невірний був Хома.

Але ж втеряв уже чотири роки.

А що із того? Просвітку нема.


Я перестав од матері сахатись.

Потроху так почав і прислухатись:


— Введи у дім дружину собі, ладу.

То ж має бути рибка золота.

Яку ж полегкість і яку розраду

внесе у хату пасмурниця та?


Пісні у неї — то велика-туга,

а серце в неї горде і трудне.

Твоя любов до неї — то недуга.

Видужуй, сину, пожалій мене.


Хіба то дівка? То ж таки ледащо.

Усе б співала. Боже упаси!

Ми вже й без неї з’їхали нінащо,

а з нею геть вже зійдемо на пси.


Та й те сказати, — що вона співає?

Сама собі видумує слова.

Таких дівок на світі не буває,

хіба для цього дівці голова?


Які там «Засвіт встали козаченьки»?

А цілий полк співає. Дивина.

Це щось для дівки, сину, височенько.

Не вірю, щоб складала це вона.


Бо людські, сину, невістки і дочки

співали зроду, сину, і тепер:

«Посіяла огірочки»

та «Натіпала конопель»,

«Йшли корови із діброви»,

«Нащо мені чорні брови», —

а про любов, походи і лабети —

на це дівкам не вчеплено кебети.


Я поки міг, то якось відгризався.

А в неї ж, знаєш, не язик — жало.

Що я намучивсь, що я натерзався!

А потім здався, ради не було.


Душа розм’якла якось, заморилась,

хоч коники ліпи, як з м’якуша.

До всього звикла, із усім змирилась

і від життя схотіла бариша.


Бо хто, як я, намучивсь на війні,

тому життя підскочило в ціні.


А мати стогне, мати дошкуляє,

що божий день пиляє та й пиляє:


— От ми, Бобренки, живемо, пручаємось.

А хто, Бобренки, є на світі ми?

От з Вишняками як породичаємось,

увійдеш в значність між людьми.


І буде нам, і буде нашим внукам.

Зіпхнемося, як човен з мілини.

Там поля шмат, там хата закаблуком,

там ступа, винокурня й два млини.


От бачиш, правда, бо якраз і чхнулось.

Ти думаєш, стара я, не збагну?

У тебе, сину, серце розчахнулось.

А треба якось вибрати одну.


Твій батько теж... була така Ликера...

він п’ятами від неї накивав.

Об чім журитись? Дівка не галера.

Тебе до неї бог не прикував.


Це мало то із ким ходив до гаю!

Сам цар Давид жону свою отверг.

Ото й не думай. Сватай собі Галю.

А що хто скаже — слухай через верх.


…Отак щодня. Ти знаєш мою матір.

Це щоб вона свого не доп’яла?

Вона словами виплітала ятір

та потихеньку так мене й вела:


— Стара я, сину. Вся обумираю.

А як же ти? Чим будеш, сину, сит?

Війні немає ні кінця ні краю.

Життя ж коротке, звікував — і квит.


Послухай, сину, слово моє грішне.

Чи нам за це віддячиться в раю?

Чи, може, ще одне життя — розкішне —

Доточить бог за праведність твою?


Не відкладай же, ти тепер на часі.

І не катуйся, завжди так було.

Тепер дівки до гарних хлопців ласі, —

багато хлопців, сину, полягло.


У іншій час посватався б ти, дзуськи.

Жених у неї був би й привозний.

Тепер твої всі Гальки й всі Маруськи,

бо хлопець ти, нівроку, показний.


Я це тобі кажу не для принуки.

Як хочеш, сину. Маєш розум теж.

Але ж подумай, щастя йде у руки.

Невже від себе щастя одіпхнеш?!


Якби вона сварилася, кричала,

то я пустив би все там шкереберть.

А то зробилась тиха, все мовчала,

сорочку шила все собі на смерть.


Отак і сталось. Вийшов я із хати.

Дядьків своїх узяв у старости.

І сам не знаю, — щоб одну кохати,

а другу в церкву до вінця вести!


Які я муки пережив пекельні!

Од крику серця як я не оглух!

Шкварчала совість, наче на пательні,

і обганялась од зелених мух.


Мені, мабуть, довіку буде сниться,

як я стою, не піднімаю віч.

А ті свати лопочуть про куницю,

а та дурепа колупає піч!


Як я крізь землю там не провалився?

Не збив кулак об стіни об оті?!

І як я потім у шинку напився,

на матір крикнув вперте у житті!


Вона ж сидить та гладить по голівці,

так тихо гладить голову мою.

— Нічого, — каже, — я надійній дівці

тепер тебе, мій сину, віддаю.


...Вже й на весілля кендюх начиняли,

гусей ловили і діжу вчиняли.


Вже ми удвох ночуємо в коморі.

Дивлюсь до ранку на холодні зорі.


Світає. Душно. Всипища, макітри,

ліхтар мосяжний, тьмяний від комах.

Три бочки меду, вісім куф селітри,

та ми удвох на шльонських килимах.


То слава ж богу, що боронить звичай

чіпати дівку. Я ж би і не зміг.

Палив мене такий великий відчай,

отак би встав та й безвісти забіг!


Воно ж, товкуще, навіть не завважить, —

пече, скубе, затовкує та смажить.

Б’є в килими, неначе в тулумбаси,

та промиває кишки на ковбаси.


А заспіває — хиже та дрібне, —

мов по тарелі ложкою шкребне!


А якось раз приходжу, застаю —

співає пісню — при мені! — твою.

Про нашу греблю, про ті наші верби,

про дні, що душу спомином печуть.

А я збілів. А я, здається, вмер би,

аби хоч раз ще голос твій почуть!


* * *


...І третя ніч пливе над яворами.

Десь тиша Ворсклу переходить вбрід.

«Вартуй! Вартуй! — з Курилівської брами.

«Вартуй! Вартуй!» — від Київських воріт.

Чогось так сумно, так протягло й лунко.

Стоять залиті місяцем двори.

Стара Полтава, як стара чаклунка,

де із клунком темної гори.


Вночі мені все якось наче ближче.

Пашить безсонням бідна голова.

Всіх обійду. Зайду на кладовище.

Там Гриць лежить. Над ним росте трава.


Зайду в наш двір. Постою біля хати.

А що там робить моя бідна мати?

Заснула, може, не закривши піч,

чи теж безсонне дивиться у ніч?


Піду на греблю, там іще постою,

погомоню до наших яворів.

Нап’юся ще солодкого настою

тих молодих вишневих вечорів.


Як тінь Саулом гнаного Давида,

Перейти на страницу:

Похожие книги

Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности
Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности

Новое собрание сочинений Генриха Сапгира – попытка не просто собрать вместе большую часть написанного замечательным русским поэтом и прозаиком второй половины ХX века, но и создать некоторый интегральный образ этого уникального (даже для данного периода нашей словесности) универсального литератора. Он не только с равным удовольствием писал для взрослых и для детей, но и словно воплощал в слове ларионовско-гончаровскую концепцию «всёчества»: соединения всех известных до этого идей, манер и техник современного письма, одновременно радикально авангардных и предельно укорененных в самой глубинной национальной традиции и ведущего постоянный провокативный диалог с нею. В четвертом томе собраны тексты, в той или иной степени ориентированные на традиции и канон: тематический (как в цикле «Командировка» или поэмах), жанровый (как в романе «Дядя Володя» или книгах «Элегии» или «Сонеты на рубашках») и стилевой (в книгах «Розовый автокран» или «Слоеный пирог»). Вошедшие в этот том книги и циклы разных лет предполагают чтение, отталкивающееся от правил, особенно ярко переосмысление традиции видно в детских стихах и переводах. Обращение к классике (не важно, русской, европейской или восточной, как в «Стихах для перстня») и игра с ней позволяют подчеркнуть новизну поэтического слова, показать мир на сломе традиционной эстетики.

Генрих Вениаминович Сапгир , С. Ю. Артёмова

Поэзия / Русская классическая проза
Шицзин
Шицзин

«Книга песен и гимнов» («Шицзин») является древнейшим поэтическим памятником китайского народа, оказавшим огромное влияние на развитие китайской классической поэзии.Полный перевод «Книги песен» на русский язык публикуется впервые. Поэтический перевод «Книги песен» сделан советским китаеведом А. А. Штукиным, посвятившим работе над памятником многие годы. А. А. Штукин стремился дать читателям научно обоснованный, текстуально точный художественный перевод. Переводчик критически подошел к китайской комментаторской традиции, окружившей «Книгу песен» многочисленными наслоениями философско-этического характера, а также подверг критическому анализу работу европейских исследователей и переводчиков этого памятника.Вместе с тем по состоянию здоровья переводчику не удалось полностью учесть последние работы китайских литературоведов — исследователей «Книги песен». В ряде случев А. А. Штукин придерживается традиционного комментаторского понимания текста, в то время как китайские литературоведы дают новые толкования тех или иных мест памятника.Поэтическая редакция текста «Книги песен» сделана А. Е. Адалис. Послесловие написано доктором филологических наук.Н. Т. Федоренко. Комментарий составлен А. А. Штукиным. Редакция комментария сделана В. А. Кривцовым.

Поэзия / Древневосточная литература