Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология

— Какие? — ответила я и, отступив от Петра, взглянула на Исайку.

— Какие, — передразнил Исайка и показал пальцем на непозволительное место. — Светится все…

— А-а-а, — протянула, стараясь показать сквозь газовое платье, под которым не было даже и сорочки, свое светящееся тело, повернулась еще два раза кругом, потом вплотную подошла к Петру и, беря из его рук портфель, взглянула в его растерянные глаза: — разрешите мне за вами поухаживать, — и положила на кровать его портфель, а потом стала стаскивать с него непромокаемое цвета хаки пальто…

— Это я сделаю сам, — ответил он и, быстро скинув пальто, прошел к письменному столу, что стоял около окна, сел в кожаное кресло и стал перебирать книги:

— А за стол не хотите? — заглядывая ему в темные глаза, спросила я.

— Нет, я тут посижу, — пряча от меня, от моего слишком прозрачного платья глаза, ответил он и облокотился на стол.

На меня при виде Петра опять повеяло весной, я почувствовала запах ее цветов. Я хорошо почувствовала, как загорелось мое лицо, как шевелились ноздри, вдыхая запах весны, цветов, жирного чернозема. Я остро почувствовала запах первого весеннего подснежника и свободно, так тогда в селе, могу его отличить от запаха первого снега. И мне стало так хорошо и весело, что я чуть не крикнула Петру:

— Люблю! — и чуть не бросилась ему на шею. Но я этого не сделала, так как на столе стоял Исайка Чужачок, дрыгал ногами, показывая замшевые полуботинки, серые в белую клеточку чулки, за спиной Чужачка, на широком кожаном диване — Ольга с Андрюшкой, Шурка с Володькой; по бокам стояли еще две пары — Федька с Зинкой и Алешка с Рахилью. Взглянув на эту компанию, я вздрогнула, потеряла запах весны, запах цветов и жирного чернозема и вместо этих запахов почувствовала, как в моей комнате пронзительно запахло псиной и еще чем-то необыкновенно неприятным, так что я почти отбежала от Петра, подскочила к Исайке и злобно крикнула ему в рожу:

— Что же, дьявол, молчишь, а?! Говори свою речь о любви, а то сдерну к матери… и плясать пойду.

И, отбежав от стола и придерживая левой рукой платье, закружилась по комнате так, что кружевной подол вздыбился и оголил ноги выше колен, а когда остановилась, вскочила с дивана тонкая, словно выточенная из мрамора, изящная, с матовой кожей на лице и всем теле, которое просвечивало сквозь черный газ платья, черноглазая, черноволосая Шурка и, заложив руки в бока, выпорхнула из-за стола, закружилась по комнате, приговаривая:

— Под окном стоит береза
Тонкая, гибучая.
У мово миленка глазки,
Что крапива жгучая.

— Браво, Шурка! Браво! — закричал басовито Андрюшка, поднялся с дивана и хотел было тоже тряхнуть русскую.

— А ты, дяденька, сядь, — крикнул ему Исайка, — и без тебя очень ладно идет! — И он обратился ко мне и к пляшущей Шурке: — Вы, девочки, пляшите, а я буду рад продолжать…

— Говори! Говори! — кричали ребята. — Рахиль, дай ему по затылку, чтобы он не ломался.

Рахиль поднималась со стула, протягивала оголенную тонкую руку с гремуче-звонким смехом, показывая мелкие невыразимо прекрасные зубы, ловила Исайку за шевелюру. Исайка мотал головой, неистово кричал, призывая к порядку.

— Начинаю! Начинаю! Итак…

Шурка останавливается посреди комнаты, трясет курчавой черной головой и громко хохочет. Я гляжу на нее и тоже начинаю хохотать. Вдруг Шурка шарахается в сторону, неожиданно садится на колени Петру, обхватывает его шею, громко впивается в его губы и тут же отскакивает обратно и еще громче хохочет, глядя на Петра:

— Где уж вам комсомолок любить! Ха-ха!

Я видела: Петр был окончательно поражен такой выходкой Шурки, так что он совершенно не знал, что ему делать — смеяться или плакать, сидеть здесь или же немедленно подняться и удрать, но он не поднялся и не удрал, а только вынул из кармана платок и стал вытирать губы, вспотевшее лицо, а когда он вытер губы и красное в белых пятнах лицо и положил в карман платок, Шурка перестала хохотать, подошла к нему ближе и со слезами на глазах от смеха обиженно спросила:

— Брезгуешь? Не брезгуй — сифилисом пока не больна, не заразила.

Петр пожевал губами, но ничего не ответил. Я только видела, как еще больше потемнели его глаза, нахмурились густые брови. Я обратилась к Шурке и сказала:

— Не трожь его. Он очень славный товарищ.

Шурка подняла голову, очень резко взмахнула необыкновенно крупными зрачками глаз, осмотрела с головы до ног меня, сердито, с циничной улыбкой спросила:

— Для себя берегешь?

— Он мне земляк, — ответила я и обиженно обратилась к ней: — Ты что, Шурка, с ума, что ли, спятила, а?

Шурка не ответила, она резко отошла от меня, дернула за полу пиджака Исайку:

— Эй ты, дьявол, продолжай, а то не заметишь, как пейсы отрастут, жена шестерых принесет, так что придется перину покупать.

И Шурка прошла на диван, села рядом с Ольгой, толкнула ее в бок:

— Ты что — тоже в него метишь, а? Свежего захотела?

Ольга вздрогнула, оправила платок:

— Скучно что-то.

— Оно конечно, — засмеялась Шурка. — Исайка, начинай.