Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология

— Ну, как вам речь Чужачка? Отчего вы так мрачны? — Он поднял голову, взглянул на меня. Я посмотрела в его грустные голубые зрачки. Он выдержал мой взгляд, а когда я оторвала от его глаз свои, он спокойно сказал:

— Неужели вам нравятся такие хлыщи, да еще начиненные такой пошлостью? — На это я ему ничего не ответила, так как ко мне подошла Ольга под руку с Рахилью. Ольга, глядя на Рахиль, сказала:

— Неужели мы нынче не устроим афинскую ночь?

— А мне страшно хочется покурить «анаша», — сказала жеманно Рахиль и судорожно затряслась всем своим телом.

— Мне тоже, — ответила я и взглянула на Ольгу, — вы разве не достали?

Через каких-нибудь полтора часа почти все, за исключением Петра, который, сколько его ни просили сесть за стол и за компанию выпить, остался на своем месте, были довольно навеселе, шумно смеялись, спорили, кричали. Я тоже была совершенно трезвой — я побаивалась за Петра, хотя, как оказалось впоследствии, все мои опасения были неосновательны, так как Петр держал себя очень хорошо, а также и остальные ребята.

— Товарищи, — встав с дивана, выкрикнула Шурка, — нынче афинской ночи не будет.

— Это почему не будет? — дернулся Чужачок и тоже поднялся из-за стола. — Почему не будет, я вас спрашиваю?

— Будем петь и плясать, — ответила Рахиль и бросила в Исайку конфеткой.

— Правильно, — крякнул Алешка, — дай я тебя за это, Рахиль, поцелую. — Тянется к Рахили. Рахиль сладостно мрет в его объятиях.

— Ты не особенно жми, — смеется над Алешкой Андрюшка, а когда Рахиль выскользнула из его объятий, Алешка крикнул:

— А почему же мне не жать?

— Весь дух из нее может выйти, — ответил Андрюшка и под общий смех и хохот запел:

— Ах, зачем ты меня целовала,
Жар безумный в груди затая?
Ненаглядным меня называла
И клялась: я твоя, я твоя.

Тут подхватили все: и Федька, и Андрюшка-Дылда, и Володька, и все девицы, и Исайка Чужачок выбежал из-за стола и стал откалывать русскую, стараясь работать ногами в такт песни. Плясал он удивительно смешно: он был похож на кузнечика, вернее — на тощего козла, которого поставили на задние ноги и заставили плясать. Исайка ходил как-то боком и работал почему-то исключительно правой ногой: он ее все время откидывал от себя — откинет и дрыгнет, откинет и дрыгнет, и так почти все время; голова его тоже во время пляса имела замечательное положение: почти лежала на левом плече, а пышная шевелюра трепалась по воздуху в горизонтальном положении; красное щуплое его лицо имело необыкновенно вдохновенное выражение и все время шевелило губами заячьего рта; правая рука была выгнута и подперта в бок, а левая была откинута в сторону и, болтаясь наравне с левым коленом, откидывала звонко щелчки:

— Ах, зачем ты меня целовала,
Жар безумный в груди затая?

— Ребята, — крикнул Володька, рыжий и густо осыпанный конопушками комсомолец, — мы ведь не в Крыму, а дома: давайте другую.

— И верно! — загалдели все. — Комсомольскую.

— Внимание! — крикнул Володька и вскинул рыжую руку, а когда все затихли, запел:

— Кто на смену коммунистам.
Кто на смену коммунистам?

Все сразу:

— Комсомольцы, друзья,
Комсомольцы.

Володька, улыбаясь во всю свою конопатую рожу, встал со стула и плавно стал дирижировать рыжими руками:

— Кто на смену комсомольцам?

За Володькой поднялись и остальные ребята и дружно подхватили. Остались сидеть на своих местах только девицы, но они, привалившись к спинкам стульев и к спинке дивана, блестящими глазами смотрели на ребят и дружно звонкими, необыкновенно сильными голосами покрывали мужские голоса; в особенности выделялся голос Шурки и за ним немного визгливый и фальшивый голос Зинки — ее голос дребезжал и тренькал, как разбитый тонкий фужер. В комнате было душно и жарко, и казалось, что и песне было тесно, а она все выливалась из веселых глоток ребят и девиц:

— Пионеры, друзья,
Пионеры.