Марусина заимка

     --  Ну, -- говорит старик, -- это уж мое дело. Молился я о тебе: дано мне извести  из темницы душу  твою... Обещаешь  ли  меня слушаться, -- укажу тебе путь к покаянию. -- Обещаюсь, говорю. -- "И клянешься?" -- И клянусь... -- Поклялся я клятвой, потому что в ту пору совсем он завладел мною: в огонь прикажи, -- в огонь пойду, а в воду, так в воду.

     Верил я тому  человеку. И  стал было мне один арестантик говорить: "Ты, мол,  зачем это  с  Безруким  связываешься? Не гляди, что он  живой  на небо пялится:  руку-то ему купец  на разбое пулей  прострелил!.." Да я слушать не стал, тем  более, что и говорил-то он во хмелю, а я пьяных страсть не люблю. Отвернулся  я  от  него,  и он  тоже  осердился:  "Пропадай, говорят,  дурья голова!" А надо сказать: справедливый был человек, хоть и пьяница.

     В  скорости Безрукому облегчение  вышло. Перевели  его  из  секретной в общую, с другими прочими вместе.  Только и он, как я же,  все  больше  один. Бывало,  начнут арестанты приставать, шутки шутить, он  хоть  бы те слово  в ответ. Поведет только глазами,  так  тут  самый  отчаянный опешит.  Нехорошо смотрел...

     Ну,  а  еще через малое  время -- и совсем  освободился.  Гулял я  раз, летнее  дело, по двору; смотрю, заседатель в контору прошел, потом провели к нему Безрукого.

     Не прошло полчаса, выходит Безрукий с  заседателем на  крыльцо, в своей одежде, как есть на волю  выправился, веселый. И  заседатель  тоже  смеется. "Вот ведь, думаю, привели человека с каким отягчением, а  между прочим, вины за ним не имеется". Жалко  мне, признаться, стало, -- тоска. Вот, мол, опять один  останусь.  Только  огляделся он  по двору, увидел  меня и манит к себе пальцем. Подошел  я,  снял  шапку, поклонился  начальству,  а Безрукой-то  и говорит:

     --  Вот, ваше благородие, нельзя ли этого парня обсудить поскорее? Вины за ним большой нету.

     -- А как тебя звать-то? -- спрашивает заседатель.

     -- Федором, мол, зовут, Силиным.

     -- А, говорит,  помню. Что ж, это  можно. И судить его не надо, потому что за глупость не судят. Вывести за ворота, дать но шее раза, чтоб напредки не  в  свое место не совался, только и  всего.  А  между прочим, справки-то, кажись, давно у меня получены. Через неделю непременно отпущу его...

     -- Ну, вот, и отлично, -- говорит Безрукой. -- А ты, парень, -- отозвал он меня  к сторонке, -- как  ослобонишься, ступай  на  Кильдеевскую  заимку, спроси  там хозяина  Ивана  Захарова,  я  ему о тебе поговорю,  дитятко;  да клятву-то помни.

     И ушли они. А через неделю, точно, и меня на волю отпустили. Вышел я из острога  и тотчас отправился в эти вот самые места. Разыскал Ивана Захарова. Так  и так, говорю, меня  Безрукой прислал.  -- "Знаю, говорит. Сказывал  об тебе старик.  Что ж,  становись пока в работники ко мне,  там увидим". --  А сам-то, мол. Безрукой где же  находится? -- "В отлучке, говорит, -- по делам он все ездит. Никак скоро будет".

     Вот и стал я жить  на заимке -- работником не работником, -- так, живу, настоящего  дела не  знаю.  Семья у  них небольшая  была. Сам хозяин, да сын большой,  да работник...  Я четвертый, Ну,  бабы  еще,  да Безрукой наезжал. Хозяева -- люди строгие, староверы, закон соблюдают; табаку, водки -- ни-ни! А работник  Кузьма -- тот у  них полоумный какой-то был, лохматый да черный, как  эфиоп.  Чуть,  бывало,  колокольчик  забрякает,  он  сейчас в  кусты  и захоронится. А  Безрукого-то  пуще  всех  боялся.  Издали, бывало,  завидит, тотчас бегом в тайгу, и все в одно место  прятался.  Зовут хозяева, зовут -- не откликается. Пойдет к нему сам Безрукой,  слово скажет, он и идет за ним, как овечка, и все опять справляет, как надо.

     Наезжал  Безрукой на  заимку-то  не  часто  и со  мной почитай  что  не разговаривал.  Беседует,  бывало,  с хозяином  да  на  меня  смотрит, как  я работаю; а подойдешь к нему, все некогда. "Погоди, говорит, дитятко,  ужо на заимку  перейду,  тогда поговорим. Теперь  недосуг".  А  мне тоска. Хозяева, положим, работой не притесняли,  пища хорошая,  слова дурного не слыхивал. С проезжающими  и то посылали редко. Все  больше либо сам хозяин,  либо  сын с работником,  особливо  ночью. Ну,  да мне  без работы-то еще того хуже; пуще дума одолевает, места себе не найду...