Марусина заимка

       Я заснул. Мне казалось, что я забылся только на мгновение, но, очевидно, прошло довольно много времени. На станции было тихо, на столе стоял самовар и чайные приборы. Очевидно, мои спутники успели напиться чаю и улеглись спать. Свеча была погашена, и только железная печка освещала комнату вспышками пламени.

       - Гаврилов! - послышался вдруг тихий оклик Чепурникова. - Не спите?

       - Не сплю.

       - А знаете, я ведь рассчитал.

       - Ну?

       - Тридцать две тысячи восемьсот сорок рублей пятьдесят копеек.

       - Н-да, - сказал Гаврилов из своего угла, - капитал хороший. Только бы бог помог.

       - Дай-то господи! Капитал отличный. Вот бы Марфа моя Степановна обрадовалась!

       - Н-да. Возымели бы мы с тобой хорошую копеечку...

       Сильным сопением Пушных напомнил собеседникам о своем существовании.

       - Ишь, сопит свинья! - с презрением сказал Чепурников. - А ведь и ему придется дать.

       И через полминуты он добавил с закипающею досадой:

       - Спрашивается: с какой стати?

       Опять тишина.

       - Гаврилов, а Гаврилов!

       - Что?

       - А вы верно знаете, сколько с ним золота?

       - Верно. По этому самому расчету они уж и раздуванили в тайге. Черкес с Мандрыковым за себя весь песок взяли!

       - Гм... Жалко!

       - Что тебе жалко?

       - Маловато выходит.

       - Что так?

       - Да так, не хватает мне мало-мало по моим расчетам. Еще бы мне тысячки хоть три, я бы на Горе у вдовы у Мятусовой домик купил. Славный домик, с огородом и с мензелинчиком. А теперь придется у Степанова купить. Тоже домик ничего, а нет того виду... Тот на господскую ногу... Я ведь службу-то брошу...

       - Бросишь?

       - Ну ее! С капиталом какая надобность? Теперь я перед каждым офицером тянусь, а тогда он у меня, офицер, на чашку кофею будет зван. Так ай нет?

       - Пустое! - сказал писарь решительно.

       - Как пустое?

       - Так, суета, честолюбие одно, - подтвердил Гаврилов философски. - Думаешь, хорошо: станешь ты по этой причине форсить, нос кверху драть? Нет, брат, хорошего тут мало...

       Я насторожил уши. Писарь говорил тихо, и голос у него мне показался чрезвычайно приятным. Я устал от холодного, угрюмого пути и от этих жестких, наивно-грабительских разговоров. Мне показалось, что я наконец услышу человеческое слово. Мне вспомнились большие глаза Гаврилова, и в их выражении теперь чудилась мне человеческая мечта о счастии...

       - Вот ты как разговариваешь, - сказал несколько озадаченный Чепурников. - Ну, а ты что станешь делать?

       - Я?.. Мне бы привел господь, я бы женился.

       - А ты разве неженатый?

       Гаврилов сделал на своей постели нетерпеливое движение.

       - Ты знаешь ли, - спросил он резко, - почем в нашей стороне пул хлеба?

       - Пожалуй, не рупь ли с полтиной...

       - То-то. Так неужто же при наших достатках жениться?

       - А ты бы другого места поискал.

       - Бывал и в других местах. Не фартит. На приисках служил и спирт нашивал... Только и нажил что ломоту в ногах. Нет, по нашему месту надо совсем бессовестному человеку быть, тогда станешь богат...

       - А невеста есть?

       Гаврилов молчал. Слабый огонек его цигарки как-то задумчиво вспыхивал и угасал за перегородкой. Писарь курил и мечтал.

       - Поглядываю тут на одну. Да что! Я беден, она и того беднее. Так и не говорил ей ни разу... Другое бы дело, кабы бог помог... Уехали бы мы с ней из этого гиблого места, зажили бы себе тихонько, свое бы дельце завели.

       - Какое бы ты дело стал заводить?

       - Я-то?

       - Да.

       Опять Гаврилов замолчал, как будто не решаясь посвятить Чепурникова во святая святых своих мечтаний.

       - Кабак в своем месте открыл бы, - сказал он. - Чего лучше? Спокой!.. А народ у нас к вину наваженный...

    III

       Огонь в печке угасал. Как это часто случается после сильной усталости, я спал плохо. Забываясь вполовину, я терял минутами сознание времени, но вместе с тем ясно слышал порывы ветра, налетавшего с ленской стороны, слышал, как он шипит снаружи у стен и сыплет снегом в окна.

       Вдруг с одним из этих порывов до меня долетел слабый звон колокольчика. Звук этот чуть коснулся слуха и тотчас же потонул в шипении метели. Но через минуту он повторился, опять исчез и потом зазвенел яснее, дольше, с короткими перерывами. Чуткий Гаврилов поднялся за перегородкой, зажег свечу и кинул несколько поленьев в печку.

       - Ох-хо-хо! - зевнул он и перекрестил при этом рот. - Господи-владыко, царица моя небесная!.. Кого еще бог дает, уж не почтмейстер ли? Едет что-то шибко... Простого пассажира этак не повезут...

       Дверь отворилась. Староста в дохе и теплой шапке появился на пороге с ручным фонарем.

       - Проезжающий, Степан Гаврилович! Слышите, что ль?

       - Слышу. Пожалуй, не почтмейстер ли из Киренска. Торопи ямщиков на всякий случай. Чтоб без задержки.

       - Выкатили. Лошадей хомутают.

       - Чтобы живо!

       - Единым духом... - И голова старосты исчезла за дверью.

       - А? Что тут такое? - встрепенулся вдруг Чепурников и сел на полу, тревожно бегая по комнате глазами.

       - Ничего. Проезжающие.

       - Черкес?

       - Какой тебе черкес... Спи ложись.

       Чепурников упал на подушку. Он спрашивал сквозь сон.

       Стук копыт и звон колокольчика стихли у ворот.

       Слышно было, как ямщики торопливо выпрягают лошадей, побрякивая снимаемым колокольчиком, и еще по временам доносился со двора чей-то резкий, повелительный голос.