Марысенька (Мария де Лагранж д'Аркиен),

 "Я нахожусь в большом затруднении по поводу всего, что мне сообщила королева насчет любви "посланника" и ревности, которую это может вызвать со стороны Пацев и, наконец, относительно всех осложнений, могущих возникнуть в Польше и здесь. Я не вижу никакой возможности выйти из затруднения в виду того, что он пользуется доверием короля и расположением министров".

 

 Шантильи, 24-го сентября 1666 г.

 "Я очень опасаюсь, как бы мелкие дрязги, постоянно возникающие среди дам, не имели дурных последствий. Надо надеяться, что королева... пользуясь своим авторитетом над женою маршала и её доверием к ней, убедит её возвратить письма, о которых говорила г-жа Пац. Надеюсь, что ей удастся их примирить. Я полагаю, что её высочество поймет, насколько важно это дело в связи и с другими обстоятельствами..."

 

 Де Бонзи до того увлекся Марысенькой, что передал ей письма соперницы. Не знаю, какую пользу думала извлечь из них эта особа; но другие данные, не менее точные, не оставляют ни малейшего сомнения в том, какую роль она предоставила Собесскому. Меня не заподозрят, конечно, в желании придать пикантность моему рассказу в ущерб отношениям, которые я уважаю. Но истина имеет свою ценность. Епископы бывают разные, особенно на расстоянии двух веков. Несомненно, однако, что в 1666 г. "подушечка" де Бонзи находилась именно там, где подозревал Людовик XIV.

 Несмотря на это, слишком доверчивый преемник Замойского продолжает вести пререкания с бывшей супругой воеводы Сандомирского по поводу расположения, которое она ему оказывала. Он, не шутя, воображал, что ему приходится её упрекать лишь в чрезмерной холодности. "Я не признаю супружеской любви, способной превратиться в дружбу после трехлетнего сожительства", -- писал он ей. -- "Вы не Бавкида, я не хочу быть Филемоном. "Селадон" попрежнему и "Орондат или Сильвандр", как вам угодно, страстный любовник с первого дня..."

 -- Меня зовут просто пани Собесская, -- отвечала она.

 На самом деле они были официально обвенчаны 6-го июня 1665 г. Король устроил свадебный пир; за ним следовал бал, длившийся всю ночь. Но представитель императора, Мейерберг, не стесняясь, называл эту церемонию "комедией между людьми, давно вступившими в брак".

 На этот раз, как и после первого венчания, им пришлось тотчас расстаться. Затевался поход против Любомирского.

 -- Вот так свадьба! -- жаловался супруг. -- Нам не давали покоя, пока мы не обвенчались, а теперь требуют, чтобы мы расстались.

 Предстояла продолжительная разлука. Пробыв вместе несколько дней, в конце августа, между двумя смотрами, супругам приходилось затем встречаться изредка в неудобных помещениях: на постоялых дворах, или в сарае близ сгоревшего замка. В сентябре Марысеньке пришлось сделать 50 верст в сопровождении одной прислуги, чтобы добраться до разоренного села, куда её призывали умоляющие письма её мужа. "Нe обмани моих ожиданий, о, моя дорогая! моя единственная защитница! Надеюсь увидеть тебя в этом благословенном Мыщонове, где я найду мое сокровище, мою радость!.. Я заранее теряю сон и аппетит... При одной мысли об ожидаемом меня блаженстве, мечтая об очаровании первой встречи с той, которой нет равной среди женщин. Я вижу..."

 Он не жалел сравнений, забывая о своих будущих издателях. Благодаря пылу своего красноречия и обаянию неожиданной встречи, ему удавалось на несколько часов очаровать и увлечь её к воспоминаниям прошлого. Но все исчезало с быстротою молнии. Им приходилось расставаться, и она тотчас заявляла, что ей невозможно гоняться за ним повсюду, как "жандарму". Если ему и удавалась еще встречаться с ней после долгих скитаний, прежнее "очарование" не повторялось. Чувствуя усталость и находя, что "роман слишком долго затянулся", она ему предоставляла жить воспоминанием о минувшем...

 Среди бесчисленных скитаний всегда за неуловимыми врагами, он возвращался на места их первых свиданий. Но теперь все изменилось! "О, это первое свидание в Черске, когда одна мысль о краткой разлуке им казалась хуже смерти... А вторая встреча в Жолкиеве, и третья близ Шмеля! Сколько слез и уверений, что ни одного дня нельзя прожить без "Селадона". Часы разлуки казались веками. При свидании не успевали всего пересказать и наглядеться друг на друга. Разве "Астрея" не выражала желания скрыться с ним в стволе густого дерева, вдали от всех, и многое другое. Теперь всё должно быть позабыто. Помнит ли она еще, как она любовалась им во время сна, приказывая открывать занавес, чтобы лучше его видеть... И когда он спал, а она раздевалась перед сном, сколько раз заходила то с одной, то с другой стороны, отыскивая место, откуда его лучше видно..."

 Нет, она ничего не помнит. В ней не было той глубины ума и сердца, чтобы следовать за ним в его безумной скачке повсюду, среди опасностей, ожидавших его на пути... У неё не хватало духа. Впрочем, он был не прав, придавая особое значение её выходкам и кошачьим уловкам.

 Уезжая в Украйну, он ей писал:

 "Я уезжаю, и один Бог знает, когда мы увидимся!"

 Она ему отвечала: "Прощай навсегда!"