Машина бытия

– Некоторые представители нашего класса когда-то жили в теплицах, и клетки этих существ запомнили тот опыт, – зарокотал голос. – Ты же знаешь, что такое теплицы, не так ли? – Лицо повернулось к входу в пещеру; снаружи уже занимался рассвет; мир окрасился в сероватые тона. – То, что мы видим там, это тоже теплица. – Лицо снова обратило на Жоао взор своих пылающих глаз. – Для того чтобы поддерживать жизнь, условия в теплице должны быть хорошо сбалансированы – должно быть достаточно каких-то веществ, другие должны быть доступны по необходимости. То, что сегодня является ядом, завтра может стать сладкой и питательной пищей.

– Какое отношение все это имеет к рабству? – спросил Жоао.

– В теплице, которую мы называем Землей, жизнь зародилась миллионы лет назад, – снова заговорил голос. – Иногда она развивалась в ядовитых выделениях другой жизни… а потом этот яд становился необходимым для нее. Без веществ, выделяемых червями, эта трава в саванне очень скоро бы погибла. Без веществ, вырабатываемых насекомыми, ваша форма жизни тоже бы погибла. Иногда такие вещества нужны буквально в следовых количествах, например, соли меди, продуцируемые паукообразными. Иногда вещества должны слегка видоизмениться, прежде чем ими сможет воспользоваться существо на другом конце цепи. Чем разнообразнее формы жизни, тем больше жизни может поддерживать теплица. В этом заключается урок теплицы. Успешная теплица должна выращивать как можно больше форм жизни и делать это много раз. Чем больше форм у жизни, тем она здоровее.

– Ты хочешь сказать, что мы должны перестать убивать насекомых, – сказал Жоао. – Ты говоришь, что мы должны позволить вам захватить власть.

– Мы говорим, что вы должны перестать убивать самих себя, – прогремел голос. – Китайцы уже… думаю, ты назовешь это повторным заражением их страны. Может быть, они успеют, может быть, нет. Но еще не совсем поздно. Они умеют быстро и эффективно работать… и, возможно, им потребуется помощь.

– Вы ничем не можете это доказать, – произнес Жоао.

– Время доказательств наступит позже, – сказал голос, – а пока выйди наружу и присоединись к своему другу – женщине; пусть солнце поработает над вашей кожей и хлорофиллом в вашей крови, а когда ты вернешься, то скажешь, является ли солнце твоим рабом.

Комитет всего

I

Алан Уоллес, испытывая ощущение нарастающего беспокойства, всматривался в клиента, пока они поднимались в зал публичных слушаний на третьем этаже здания Старого Сената. Этот парень казался ему чересчур безмятежным.

– Билл, меня это тревожит, – сказал Уоллес. – У вас чертовски велики шансы потерять сегодня право выпаса.

Они уже почти дошли до толпы охранников, репортеров и операторов телевидения, прежде чем Уоллес удостоился ответа.

– Какая к черту разница? – бесстрастно спросил Кастер.

Уоллес, гордившийся своим вашингтонским адвокатским лоском – он был выше мелочных исков и сохранял хладнокровие среди любых потрясений, – едва не потерял дар речи.

Тем временем они уже оказались в гуще репортеров, и Уоллес натянул на лицо маску доброжелательной наглости, улыбаясь прессе и этим стараясь сгладить резкость короткой фразы: «Без комментариев, прошу прощения».

– Мы встретимся после слушания, если у вас останутся вопросы, джентльмены, – сказал Кастер.

Голос этого человека был спокойным и уверенным.

«Какое самообладание, – подумал Уоллес. – Может быть, он просто шутит… но очень уж это мрачная шутка».

Облицованные белым мрамором стены зала слушаний засверкали от вспышек. Сзади, над последними рядами, возвышались платформы с телевизионными операторами. Корреспонденты более скромных каналов и их операторы заняли подоконники.

Сдержанный гул немного затих, заметил Уоллес, а затем взорвался с новой силой, когда Уильям Р. Кастер – «Барон Орегона», как окрестила его пресса, – вошел в зал в сопровождении своего адвоката, прошел мимо стола прессы и направился к местам, которые оставили для них свободными в секторе свидетелей.

Впереди справа был один свободный стул за длинным столом, и этот стул теперь символизировал полную уязвимость.

Какая к черту разница?

Это была шутка отнюдь не в духе Кастера, напомнил себе Уоллес. При его репутации тупого барона-скотовода, у Кастера была докторская степень по сельскому хозяйству и степени по философии, математике и электронике. Его западные соседи не без зависти называли его «Мозгом».

Так что отнюдь не случайным было то, что скотоводы выбрали его своим представителем.

Уоллес украдкой скосил взгляд на этого человека и принялся его изучать. Ковбойские сапоги и узкий галстук-лента эффектно дополняли темный деловой костюм и смотрелись неплохо, хотя на любом другом человеке выглядели бы вызывающе и безвкусно. Сапоги и галстук лишь подчеркивали красоту Кастера – загорелого, продубленного ветрами ковбоя. Хотя Кастера можно было смело назвать блондином, его волосы и кожа были темнее, чем у его отца, – правда, тот был отекшим от пьянства и не таким румяным.

Впрочем, Кастеру-младшему не было еще и тридцати.