Машина до Килиманджаро

— …наши отцы пришли сюда…

— Так, так?!

— …на этот континент…

— Куда?

— На континент! Новая нация, зачатая в свободе, с верой в то, что все люди…

Так все и было: ветер, несущий обрывки слов, речь человека вдали, и фермер, неустанно державший на плечах своего сына, и мальчуган, ловивший каждое слово и шепотом пересказывавший его отцу, и отец, улавливавший лишь отдельные фразы, но понимавший смысл всего, что было сказано…

…из народа, народом избранное, ради народа, никогда не исчезнет с лица земли.

Мальчик умолк.

— Все.

И люди расходятся кто куда, а то, что было сказано в Геттисберге, становится историей.

А фермер так и не снял с плеч сына, что слушал слова на ветру, и мальчик, которого они навсегда изменили, наконец спустился сам…

Бэйес во все глаза глядел на Фиппса.

Тот осушил бокал, поморщился, как бы стесняясь своей искренности, затем фыркнул:

— Никогда мне не снять подобное. Но я смогу создать вот это!

С этими словами он разложил на столе чертежи «Механического духа Фиппса, Салема, Иллинойса и Спрингфилда», механического Линкольна, электро-масло-смазочной машины из пластика и индийского каучука, превосходно функционирующей, превосходящей все самые смелые мечты.

Фиппс и его сын, явившийся в этот мир уже взрослым, гигант Линкольн. Линкольн, воскрешенный технологией, дитя мечтателя, такой нужный сейчас, пробужденный к жизни электрическими разрядами, получивший голос безвестного актера, родился в этом уголке старой доброй Америки, чтобы остаться навсегда! Вместе с Фиппсом.

И в тот день над ним смеялись, на что Фиппс лишь сказал:

— Вы должны встать рядом со мной по ветру от Геттисберга, чтобы научиться слышать.

Каждому нашлось место в его горделивом замысле: одному он поручил остов, другому благородный череп, третий пробудит дух и слово при помощи спиритической доски, а остальные пусть трудятся над кожей, волосами и пальцами. Да, совпасть должно было все, даже отпечатки пальцев!

Дело казалось им лишь забавой, и они втихую посмеивались.

Авраам никогда бы не обрел дар речи, не смог бы двигаться, все понимали это. Все расходы были подсчитаны, проект нес лишь убытки.

Но месяцы сменялись годами, и ухмылки сменялись улыбками. Они были словно радостная стая проказливых мальчишек, заговорщически собиравшихся в кладбищенских мраморных склепах в полночь, чтобы разбежаться на заре.

Дело по воскрешению Линкольна кипело и крепло.

Один безумец увлек за собой еще дюжину, и с маниакальным упорством они рылись в пыльных архивах, похищали посмертные маски, отливали пластик костей, откапывая и закапывая обратно настоящие.

Одни бродили по местам былых сражений, надеясь, что ветер истории вдохнет в них новые идеи. Другие рыскали по октябрьским крахмально-коричневым салемским полям, уже попрощавшимся с летом, принюхивались, прислушивались, не слышно ли неизвестных речей долговязого юриста, что позволят им выиграть дело.

Не бывало еще на свете отца, который был бы так же горд и взволнован рождением сына, когда на верстаках сочленялись поверхности суставов, устанавливался речевой модулятор и каучуковые веки обрамляли грустные глаза, повидавшие слишком многое. Благородные уши могли слышать лишь прошлое. Большие костистые руки были похожи на подвесные маятники на страже времени. Обнаженное тело облекли одеждой, застегнули все пуговки, завязали галстук, снуя над гигантом, как портняжки. Но более всего они походили на волхвов в светлое и чудесное пасхальное утро или на апостолов на иерусалимских холмах, готовых отворить гробницу и восславить Его пришествие.

В последний час последнего дня Фиппс выгнал всех, заперев двери, и воссоединил дух и плоть, а затем наконец двери распахнулись, и он попросил их, метафорически, принять Его ношу на свои плечи.

Среди полного молчания Фиппс воззвал к нему сквозь поле старой битвы и за его пределы: «Тебе ли лежать в могиле? Восстань!»

И Линкольну, покоившемуся далеко в прохладной мраморной спрингфилдской гробнице, приснилось собственное пробуждение.

И он восстал.

Заговорил.

Зазвонил телефон.

Бэйес вздрогнул.

Воспоминания оборвались.

Надрывался телефон на стене у сцены.

«О господи», — подумал он, срывая трубку.

— Бэйес? Это я, Фиппс. Бак только что звонил, срочно отправил меня в театр! Сказал, с Линкольном что-то случилось…

— Нет, — спохватился Бэйес, — ты же знаешь, каков он, Бак. Из бара, наверное, звонил. Я тут, в театре. Все в порядке, просто один из генераторов накрылся. Все уже починили…

— А с ним все в порядке?

— Лучше не бывает. — Он неотрывно смотрел на обмякшее тело. Господи Иисусе. Это какой-то бред.

— Я… Ладно, я выезжаю.

— Не надо!

— Боже мой, что же ты так в трубку орешь?

Бэйес прикусил язык, глубоко вдохнул, закрыв глаза, чтобы не видеть фигуру в кресле, и медленно проговорил:

— Фиппс, я не ору. Все нормально. Вот сейчас свет дали. Не могу говорить, тут народ ждет. Я тебе клянусь, все…

— Врешь.

— Фиппс!

Фиппс повесил трубку.

Мысли бешено крутились в голове Бэйеса. Десять минут, самое большее, до того, как человек, поднявший Линкольна из мертвых, встретится с тем, кто снова загнал его в могилу…