Машина до Килиманджаро (сборник)

Все застывшее в нем потеплело и растаяло. Ему казалось, будто он промок под освежающим водопадом теплого летнего ливня. Буря омыла его признательностью. Его сердце встрепенулось мощными ударами. Кулаки разжались. Тело расслабилось. Он выждал еще несколько мгновений под этим дождем, ласкавшим его расплывшиеся в благодарной улыбке щеки, барабанившим по истосковавшимся векам так, что они трепетали, чуть ли не смыкаясь сами собой, а затем он ощутил себя призраком на крепостной стене, влекомым чарующим светом, склонился, шагнул, направился, двинулся по полого уходящему вниз проходу, устремившись навстречу прекраснейшей из погибельных участей, он уже не шел, а шествовал, не шествовал, а бежал со всех ног, и маски блестели, глаза сияли восхищением и невероятной приязнью, рукоплескания сотрясали воздух, как крылья огромной голубиной стаи, которая взметнулась в воздух, напуганная ружейным выстрелом. Он почувствовал, как под ногой задрожала ступенька. Аплодисменты разом стихли.

Он сглотнул подступивший к горлу комок. Затем медленно поднялся по ступенькам и встал в ярком свете перед тысячей обращенных к нему масок, перед двумя тысячами прикованных к нему глаз, и опустился в пустое кресло, и свет в зале стал постепенно гаснуть, и мощное дыхание, вырывавшееся из лирнометаллических глоток, стало тише, и был слышен лишь гул механического пчелиного улья, благоухавшего в полумраке машинным мускусом.

Он прижал ладони к коленям. Убрал. И наконец заговорил:

– Быть иль не быть…

Воцарилась полная тишина.

Ни кашля. Ни шевеления. Ни хруста бумаги. Все ждали. Идеал. Идеальная аудитория. Идеал ныне и присно. Идеал. Идеал.

Он медленно бросал слова в этот идеальный пруд и чувствовал, как беззвучные круги расходятся и исчезают вдали.

– …таков вопрос.

Он говорил. Они слушали. Он знал, что теперь они уже не отпустят его. Они до беспамятства оглушат его аплодисментами. Он будет спать беззаботно, как дитя, и просыпаться для того, чтобы снова декламировать. Всего Шекспира, всего Шоу, всего Мольера, каждую строчку, каждую точку, каждую мелочь, каждую интонацию. В своем репертуаре!

Монолог он дочитывал стоя.

И, закончив, подумал: «Теперь не стыдно и помереть! Накройте меня крышкой! Закопайте меня поглубже!»

С горы послушно обрушилась лавина.

Кара Корелли нашла зеркальный дворец.

Горничная осталась за дверями.

А Кара Корелли вошла внутрь.

Она шла по лабиринту, и зеркала удаляли с ее лица сначала день, потом неделю, потом месяц, а потом и год, и два прожитой жизни.

Это был дворец замечательной и утешительной лжи. Это было все равно что снова стать молодой. Она оказалась в окружении множества высоких ярких зеркал-мужчин, которые никогда не скажут правды.

Кара дошла до середины дворца. Остановившись, она во всех высоких ярких ликах зеркал увидела себя двадцатипятилетней.

Она села посреди сияющего лабиринта. Она с радостной улыбкой смотрела по сторонам.

Горничная с час ждала ее у входа. А потом ушла.

В темноте невозможно было разобрать ни очертания, ни размер этого места. Оттуда пахло смазочным маслом, кровью кошмарных ящеров с колесиками и шестеренками вместо зубов, которые безмолвно лежали здесь, простершись в темноте, в ожидании своего часа.

Титаническая дверь медленно откатилась, издав плавный рокот, словно медленно сдвигающийся бронированный хвост, и Паркхилл застыл на обвевавшем его промасленном ветру. Вид у него был такой, будто кто-то наклеил ему на лицо белый цветок. Однако это была всего лишь внезапная улыбка изумления.

Он стоял, уронив пустые руки, и они импульсивно и совершенно независимо от его сознания потянулись вперед. Они ощупывали воздух. И, неслышно ступая, он позволил увлечь себя в Гараж, Механическую мастерскую, Ремонтный цех – неважно, что именно.

И обуреваемый священным восторгом, и детским благоговением, и нечестивым ликованием обладания, он шел и медленно поворачивался из стороны в сторону.

Ибо все пространство, насколько видел глаз, было заполнено машинами.

Машинами, бегающими по земле. Машинами, летающими по воздуху. Машинами, колеса которых были готовы покатиться куда угодно. Машинами на двух колесах. Машинами на трех, четырех, шести или восьми колесах. Машинами, похожими на бабочек. Машинами, похожими на старинные мотоциклы. Три тысячи машин выстроились здесь в ряды, четыре тысячи машин блистали в полной готовности. Дальше громоздились еще тысячи машин со снятыми колесами, выставленными напоказ внутренностями, ожидая, когда их починят. Еще тысячи, воздетые на подобные паукам высокие ремонтные эстакады, являли взгляду свои восхитительные днища, свои диски, и трубы, и прелестные хитросплетения деталей, которые необходимо было потрогать, развинтить, перебрать, смонтировать заново, промыть, аккуратно смазать.

У Паркхилла зачесались руки.

Он шел сквозь первозданный запах масляных болот среди мертвых и ожидавших оживления древних, но новых бронированных механических рептилий, и чем больше он смотрел, тем шире улыбался, так, что у него заболели скулы.