Машина до Килиманджаро (сборник)

Город был вполне нормальным городом и, до какой-то степени, самоподдерживающимся. Однако со временем редчайшие бабочки из металлической паутины, газообразного масла и волшебных слов опустились наземь, машины, ремонтировавшие машины, состарились, захворали и утратили безошибочность действий. Но имелся в нем Гараж для чудовищ, окутанное сном Слоновье кладбище, куда алюминиевые драконы сползались ржаветь, сохраняя надежду, что появится среди этого жизнеспособного, но мертвого металла хоть одна живая душа и что эта душа все починит. Бог машин, который скажет: «Восстань, Лазарь-лифт! катер-подушечник, возродись!» И умастит их левиафановым маслом, запустит в них магические гаечные ключи и вернет их к почти вечной жизни и в воздухе, и на ртутных тропинках.

Паркхилл шествовал среди девяти сотен роботов, мужчин и женщин, пораженных вульгарной ржавчиной. С этим он разберется.

Сейчас же. Если начать сейчас же, думал Паркхилл, закатывая рукава и окидывая взглядом череду машин, выстроившихся в ожидании на добрую милю по гаражу с отсеками, домкратами, подъемниками, складами, бочками масла и разбросанной повсюду шрапнелью сверкающих инструментов, дожидавшихся только прикосновения его руки; если начать сейчас же, он может уложиться в своей работе по ремонту и исправлению последствий несчастных случаев и столкновений в этом гигантском извечном гараже за тридцать лет!

Затянуть миллиард болтов! Отладить миллиард моторов! Сиротой в промасленной одежде полежать под миллиардом железных треножников, одному, одному, одному среди неизменно прекрасного и никогда не высказывающего своих мелких, как колибри, соображений оборудования и фантастических головоломок.

Руки сами подтащили его к инструментам. Он стиснул в кулаке гаечный ключ. Он отыскал четырехколесную самоходную тележку. Он лег на нее. Он со свистом промчался по гаражу.

Паркхилл скрылся под огромным автомобилем старинного вида.

Он был невидим, но слышно было, как он возится в кишках машины. Лежа на спине, он разговаривал с нею. И когда он шлепнул машину, пробуждая к жизни, она ответила ему.

Серебряные дорожки вечно бегут куда-то.

Несколько тысяч последних лет они бежали впустую, перевозя только пыль в точки назначения вдали от высоких дремлющих зданий.

Теперь же движущаяся дорожка, как статую давних времен, несла на себе Ааронсона.

И чем дальше дорога уносила его, чем быстрее Город открывал себя его взору, чем больше домов проплывало по сторонам, чем больше парков появлялось в поле зрения, тем явственнее гасла его улыбка. Его цвет менялся.

– Игрушка, – слышал он свой собственный шепот. Шепот был древним. – Всего-навсего, – и тут он сделался почти неуловимо тихим, – …еще одна Игрушка.

Да, сверх Игрушка. Но в его жизни было полно таких, да и всегда было. Пусть не примитивный игровой автомат с сакраментальной прорезью для монеток, а куда больший по размеру, громадный, как слон, hi-fi стереодинамик механического пианино. Всю жизнь он имел дело с наждачной бумагой, и у него сложилось ощущение, будто он стер собственные руки напрочь, до жалких обрубков. Жалкие обрубки пальцев. Нет, и пальцев нет, и кистей, и запястий. Ааронсон-Тюлень!!! Его бессмысленные ласты шлепали, аплодируя Городу, который был, по сути, ни больше ни меньше, чем дешевенький музыкальный ящик, пожирающий пришедших под дурацкую песенку. И этот мотив ему знаком! Боже, смилуйся над ним. Он знает этот мотив.

Он лишь единожды моргнул.

Тайное веко ока души упало, как леденящая сталь.

Он повернулся и принялся перебирать серебряные потоки дорожек.

Он нашел движущуюся речку, которая должна была вынести его к Великим воротам.

По пути он встретил горничную Корелли, заблудившуюся в собственных серебряных ручьях.

Что касается поэта и его жены, то их непрерывная перебранка гулким эхом раскатывалась по Городу. Они оглушили криками тридцать проспектов, ободрали листья с тридцати разновидностей парковых кустов и деревьев и притихли, только оказавшись возле громогласной череды фонтанов, вздымавшихся в городское небо, как россыпь ясных фейерверков.

– Все дело в том, – сказала жена, прерывая одну из его особенно грязных реплик, – что ты и сюда-то приперся только для того, чтобы вцепиться в первую подвернувшуюся женщину и обдать ее своим зловонным дыханием и дрянными стишками.

Поэт выругался сквозь зубы.

– Ты хуже актера, – продолжала жена. – Всегда одно и то же. Ты можешь хоть когда-нибудь заткнуться?

– А ты? – крикнул он. – Господи, у меня от нее кровь стынет. Замолчи, женщина, а не то я утоплюсь в фонтане!

– Не утопишься. Ты не моешься годами. Ты самая грязная свинья всей эпохи! В будущем месяце твой портрет украсит собой «Календарь свинопаса»!

– Ну, хватит!

Дверь одного из домов громко захлопнулась.

Когда же она спрыгнула с дорожки и принялась ломиться туда, оказалось, что дверь заперта.

– Трус! – завизжала она. – Открой!

Из-за двери приглушенно донеслось грязное ругательство.

– Ах, эта сладостная тишина, – прошептал он, стоя под скорлупой тьмы.