Машина до Килиманджаро (сборник)

За мгновение до удара обе машины преобразовались. Просочившись через иллюзорную вуаль, они сделались реактивными самолетами на взлете. С громким визгом два самолета, извергавшие пламя, разорвали воздух, громыхнули, преодолевая звуковой барьер, а потом раздался еще более мощный грохот – когда две пули столкнулись, сплавились, переплелись, слились кровью, сознанием и вечной чернотой и упали в сеть незнакомой и умиротворяющей полуночи.

«Я мертв», – снова подумал он.

И, слава богу, это ощущение было приятным.

Придя в себя, он почувствовал, что улыбается.

Он сидел в той же самой машине.

«Дважды умер, – думал он, – и с каждым разом чувствую себя все лучше и лучше. Почему? Разве это не странно? Все страньше и страньше. Чудестраньше и чудестраньше».

Он снова завел мотор.

Что на этот раз?

«Может быть, локомотив? – думал он. – Как насчет поезда с большим черным паровозом из почти доисторических времен?»

И он стал машинистом мчавшегося по рельсам паровоза. Небо переливалось наверху, и на киноэкранах, или что там еще имелось, быстро менялись иллюзорные изображения клубов дыма и струйки пара, вырывавшейся из свистка, и огромные колеса грохотали по рельсам, и рельсы впереди, плавно изгибаясь, уходили в холмы, и вдалеке из-за горы показался другой поезд, черный, как стадо буйволов, выбрасывавший сливавшиеся в непрерывную ленту клубы дыма, и несся он по тем же самым рельсам, прямо навстречу роскошному столкновению.

– Ага, – сказал поэт, – я начинаю понимать. Начинаю соображать, что это такое и для чего оно предназначалось – для таких, как я, жалких бесприютных скитальцев мира, преисполненных растерянностью и скорбью сразу же по выпадении из материнского чрева, уязвленных христианским понятием вины и свихнувшихся из-за тяги к разрушению, и собирающих, как милостыню, то боль, то шрам, и сверх того, почти непереносимые попреки жены, но несомненно, что все мы хотим умереть, мы хотим быть убиты, и здесь это нам предоставляется в самом удобном виде с немедленной оплатой! Так плати, машина, выдавай, железяка, этот сладкий бред! Выжимай меня досуха, смерть! Я весь твой.

И два локомотива столкнулись и взгромоздились на дыбы. Они вкатились по черной лестнице взрыва, и заклинили свои шатуны, и слепились своими гладкими негритянскими животами, и потерлись котлами, и эффектно озарили ночь синхронным наклоном вбок и россыпью шрапнели и пламени. Потом локомотивы в тяжеловесном хищном танце схватились и со всем обоюдным неистовством и страстью слились вместе, приветствовали друг друга чудовищными реверансами и упали с обрыва и тысячу лет летели в каменную пропасть.

Поэт очнулся и немедленно ухватился за рычаги. Чувствуя себя полуоглушенным, он что-то напевал себе под нос. Или орал что-то на дурной мотив. Его глаза сверкали. Его сердце часто-часто билось.

– Еще, еще; теперь я понимаю, я знаю, что делать, еще, еще, умоляю, о, боже, еще, ибо истина даст мне свободу, еще!

Он надавил на три, четыре, пять педалей.

Он перебросил шесть выключателей.

В автомобиле-самолете-локомотиве-планере-торпеде-ракете.

Он мчался, он изрыгал пар, он ревел, он парил, он летел.

Ему в лоб выворачивали автомобили. Мчались локомотивы. Его таранили самолеты. Его взрывали ракеты.

На протяжении своего трехчасового загула он разбил две сотни автомобилей, пустил под откос двадцать поездов, разбил десять планеров, взорвал сорок ракет и, далеко в космосе, расстался со своей славной душой в заключительном, пышном, как на празднике Четвертого июля, торжестве смерти, когда межпланетная ракета со скоростью в двести тысяч миль в час налетела на железный метеор и очень живописно отправилась в ад.

В общей сложности, по его прикидкам, за несколько коротких часов его разорвало в клочья и вернуло воедино без малого полтысячи раз.

Когда все закончилось, он замер и сидел, не прикасаясь к рулю и не трогая педали.

Просидев так с полчаса, он начал смеяться. Он запрокинул голову назад и издавал оглушительные военные кличи. Потом он встал, потряс головой, чувствуя себя пьяным, как никогда в жизни, теперь уже по-настоящему пьяным, и знал, что теперь останется таким навсегда, и спиртное ему больше не понадобится.

«Я наказан, – думал он, – действительно наказан, наконец. Я, наконец, почувствовал боль и сильную боль, много-много раз, так что больше мне не будет нужно искать боли, не нужно будет стремиться к разрушению, не нужно будет принимать новые оскорбления или получать новые раны или искать просто обиды. Благослови, Господи, человеческий гений и изобретателей таких машин, что позволяют расплатиться с виной и в конце концов избавиться от темного альбатроса и неподъемного бремени. Спасибо тебе, Город, старый светокопировщик алчущих душ. Спасибо тебе. И где здесь выход?»

Сдвинулась, открываясь, дверь.

Там, ожидая его, стояла жена.

– Ну, явился, – сообщила она. – И все еще пьян.

– Нет, – возразил он. – Мертв.

– Пьян.