Машина до Килиманджаро

— Я всю свою жизнь тут мерзну, Гарри. Все эти годы напяливать на себя столько свитеров, угля-то в ведре вечно не хватало. Столько лет ни тебе неба синего, разве что в первый июньский день полосочкой, ни тебе запаха сена в июле, и ни дня без дождя, и зима в первый день августа, и так год за годом. Не могу я так больше, Гарри. Не выдержу.

— И не надо. Уж мы-то все вволю настрадались. Все вы заслужили хороший отпуск на Ямайке, в Порт-о-Пренсе и в Пасадене. Дай руку, вот так. Пожми, да покрепче! Сегодня великий день. И сегодня мы вместе!

— Богом клянусь, так и есть.

— Так вот, Сэм, когда уедешь, поселишься на Сицилии, в Сиднее или в калифорнийской апельсиновой роще, расскажи об этом дне газетчикам. О тебе, может, целую колонку напишут. И в учебниках истории тоже. Там-то найдется полстранички для тебя и меня, последнего пассажира и последнего провожающего? Сэм, Сэм, все кости мне переломаешь, ну да ладно, обними покрепче, это ведь в последний раз.

Они разняли руки, задыхаясь, со слезами на глазах.

— Гарри, проводишь меня до вертолета?

— Нет, боюсь, не выдержу. Вдруг еще подумаю о солнце в такой мрачный день, запрыгну в кабину и улечу.

— Ну и что, беды же в том не будет?

— Еще как будет! Я ведь, Сэмюэл, должен хранить наши берега от захватчиков. Норманнов, викингов, саксов. Я все побережье обойду, туда и обратно, от Дувра до Фолкстона.

— Что, старик, и Гитлера отвадишь?

— Вместе с его железными легионами духов.

— Это еще как, Гарри?

— Не один же я буду. На берегу, может, Цезаря встречу. Он здесь парочку дорог оставил, ему здесь нравилось. По ним я и пройду, призвав на бой духов достойных захватчиков, чтобы одолеть недостойных. Кому, как не мне, призывать и изгонять духов, выбирая, что захочу, из всей нашей проклятой истории?

— Тебе. Только тебе.

Последний англичанин взглянул на север, затем на запад, затем на юг.

— А как увижу, что везде порядок, от вон того замка до вон того маяка, и услышу орудийные залпы Ферт-оф-Форт, и обойду всю Шотландию с писклявой, плохонькой волынкой, каждый канун Нового года, Сэм, я стану спускаться по Темзе и каждый раз тридцать первого декабря до конца моих дней я, ночной страж Лондона, да-да, буду совершать обход, звоня в колокола старинных церквей. «Лимоны, апельсины», — поют колокола святого Климента. Колокола в Боу. Святой Маргариты. Святого Павла. Уж ради тебя, Сэм, я заставлю поплясать их канаты, и надеюсь, здешний холодный ветер прилетит к тебе, на юг, уже теплым, и потреплет седые волосы у тебя в загорелых ушах.

— Буду слушать внимательно, Гарри.

— Слушай еще! Засяду в палате лордов и общин и стану вести дебаты, сперва проиграю, а через час, глядишь, выиграю. Скажу речь, мол, никогда еще в истории многие не были столь обязаны немногим, и услышу вой сирен на старых записях, и трансляции передач, что шли до нашего с тобой рождения. А за несколько секунд до первого января я взберусь на Биг-Бен, устроюсь там вместе с мышами, пока часы бьют двенадцать. И на Скунском камне я тоже как-нибудь посижу.

— Ну, вот еще!

— Прямо на него усядусь. Или на то место, где он был, пока его не увезли почтой на юг, в Саммерс Бэй. Скипетр себе подыщу, может, сгодится змея, замерзшая в каком-нибудь декабрьском саду. Корону себе склею и коронуюсь. А нарекусь другом Ричарда, Генрихом, потомком Елизаветы Первой и Второй в изгнании. Один в пустынном Вестминстере, бок о бок с прахом Киплинга и историей под пятой, глубокий старец и, быть может, безумец, владыка и подданный, смогу ли я стать королем туманных островов?

— Сможешь, кто ж тебе помешает?

Сэмюэл Уэллс вновь облапил его, затем развернулся и потрусил к ждавшему вертолету. На полпути он обернулся:

— Боже ж ты мой. Подумать только. Твое имя, Гарри. Для короля в самый раз!

— Да уж, неплохое.

— Ты меня прощаешь?

— Солнце всех прощает, Сэмюэл. Следуй за ним.

— А Англия простит?

— Англия там, где ее народ. Я здесь останусь, со старыми косточками. А тебя, Сэм, ждет ее сладкая плоть, загар на гладкой коже, ее тело, полное сил, иди уже!

— Прощай.

— Да хранит тебя Бог, тебя и твою желтую гавайку!

Ветер оборвал их, они еще кричали что-то, не слыша друг друга, махали руками, и Сэмюэл втиснулся в вертолет, загудевший, как пчелиный рой, и уплывший вдаль, как белый летний цветок.

А последний англичанин, оставшийся позади, захлебываясь слезами, кричал:

— Гарри! Тебе ненавистны перемены? Ты против прогресса? Видишь теперь, к чему все это? Что все уплыли на кораблях и улетели на самолетах по зову хорошей погоды? Теперь-то мне все ясно. Как тут противиться, когда прямо за порогом вечный август? Да, да! — Он плакал на скале, скрипел зубами и воздевал руки, грозя кулаками исчезающему вертолету.

— Назад! Вернитесь, предатели!