Машина и винтики. История формирования советского человека

Александра Коллонтай закончила свою повесть о свободной любви призывом: «Жить и любить. Как пчелки в сиренях! Как птицы в гуще сада! Как кузнечики в траве». Литературная бездарность «Любви пчел трудовых» не мешает (может быть, помогает?) широкой популярности «теории свободной любви». В ней есть главные компоненты «нового»: освобождение женщины и мужчины от уз буржуазной семьи и классовая иерархия в области половых отношений. Диалектическое отношение к свободе особенно наглядно проявилось в отношении к «свободной любви». Теоретики «стакана воды» проповедуют полную свободу, но настаивают на необходимости классового «выбора». А. Коллонтай резко осуждает героя своей повести — коммуниста, оставившего пролетарку ради буржуазной женщины.

Молодая пролетарская литература делает конфликт Между «душой» и «телом» одним из главных новых сюжетов. В повести А. Тарасова-Родионова «Шоколад» чекист погибает, ибо не устоял перед чарами женщины из враждебного класса. В знаменитом в 20-е годы романе С. Семенова «Наталья Тарпова» героиня после мучительных колебаний выбирает коммуниста. Поэтическое выражение классовая и половая гармония находит в стихах: «…Поцелуи бросаю острей и звончей. Строки Маркса падают на кровать из карманов… Большие идеи равенства всех людей… Мои ласки их на миг унесут, одурманя — чтобы после им всплыть еще ясней». Автор катехизиса половой жизни пролетариата («Революционных норм полового поведения»), отмечая, что «половая жизнь большей части современных людей характеризуется еще резким конфликтом между социальными симпатиями человека и его чувственными половыми влечениями», требует: «Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности».

Литература 20-х годов верно отражала смятение умов и чувств, вызванное революционными лозунгами, призывами строить «новую жизнь», бороться со «старой семьей». Даша Чумалова, первая в советской литературе «освободившаяся женщина», отстаивает свое равноправие с мужчиной на работе и в личной жизни. Ревнующему ее мужу она отвечает: «В нас самих должна быть беспощадная гражданская война. Нет ничего более крепкого и живучего, чем наши привычки, чувства и предрассудки. У тебя бунтует ревность, — я знаю. Это хуже деспотизма. Это такая эксплуатация человека человеком, которую можно сравнить только с людоедством». Даша Чумалова — редкий пример использования женщиной права на «свободную любовь». Десятки романов изображали трагическую реальность: несчастных девушек и женщин, одурманенных революционными лозунгами. А. Луначарский вынужден был вступиться за них. Он приводит типичный диалог советской молодежи а 20-е годы. «Мужчина: Пол, удовлетворение пола есть вещь простая, надо отучиться об этом задумываться. Женщина: Может быть, это и правильно, может быть, это и научно, но все-таки как же это будет: если ты меня бросишь, а у меня будет ребенок, то что же мне делать? Мужчина: Какие мещанские рассуждения! Какая мещанская предусмотренность! До какой степени ты сидишь в буржуазных предрассудках! Нельзя тебя считать за товарища!» Луначарский подводит итог: «И запуганная девушка думает, что она поступает по-марксистски, по-ленински, если она никому не отказывает». Комсомолец Хорохорин, чекист, а потом студент, персонаж из повести Льва Гумилевского «Собачий переулок», убеждает свою однокурсницу: «Считал и считаю тебя хорошим товарищем! Ведь если бы я подошел к тебе и сказал, что я голоден, а мне нужно работать, разве ты не поделилась бы со мной по-товарищески куском хлеба?» Популярнейшая повесть 20-х годов — «Луна с правой стороны» Сергея Малашкина — рассказывает о судьбе крестьянской девушки Тани, вступившей в Комсомол и ставшей, после того, как ее убедили в революционности «свободной любви» — женой двадцати шести мужей. Типичность образа Тани подтверждается книгами писателей-комсомольцев, носящими автобиографический характер (См. Н. Богданов, «Первая девушка», И. Бражнин, «Прыжок»; Б. Горбатов, «Ячейка»).

Старый большевик П. Лепешинский в 1923 г. признает могучую силу теории «свободной любви»: «Что можно противопоставить этой теории? — Родительский авторитет? — Нет его. Авторитет религии? — Нет его. Традиции? — Нет их. Моральное чувство? — Но старая мораль умерла, а новая еще не народилась…» Лепешинский подводит итог: «Старая форма семьи в общем и целом основательно разрушена, а новой еще нет». В 1923 г., через 6 лет после революции, диагноз старого большевика был тенденцией, планом и благим пожеланием.

Россия, став советской, оставалась крестьянской страной: более 80% населения жило в деревне. Разрушение семьи, разложение морали — не вызывали сомнения.