Машина неизвестного старика

На 8-й вопрос я ответил не особенно бойко, но на 17-й так основательно и с таким знанием, что профессор, оставшись вполне доволен моим изложением, остановил меня и тотчас же вызвал Р., прося его продолжать взятый мною 17-й билет, а через 4 недели получилось распоряжение о зачислении всех нас, согласно нашим прошениям, и студент Р. получил назначение в гвардию, где состоял еще и в недавнее время дивизионным врачом, как я случайно узнал это из списка врачей, помещенного в медицинском календаре.

Было ли предсказание тарелки простою случайностью или в этом незначительном явлении было проявление какой-то силы, нам совершенно неизвестной, — тогда осталось для меня вопросом, т. к. я потом никогда не наблюдал ни вертящихся тарелок, ни столов.

Я просился врачом в кавалерию действующей армии и был назначен в уманский графа Никитина полк (Чугуевский), бывший уже в походе, и который я уже догнал в Ананьеве и затем вместе с полком прибыл в Одессу незадолго пред ее бомбардированием и взрывом английского парохода «Тигр».

Одно время полк стоял недели две или три в городе Баску, в Молдавии, где лагерем за городом расположились два полка 8-й пехотной дивизии, пришедшие из-под Силистрии в самом жалком виде.

В единственной гостинице с утра до поздней ночи была невообразимая толкотня офицеров всякого рода оружия; там велась открытая игра в банк на больших столах с передвигающимися кучами золота.

Держал банк всегда молодой поляк, а отец его в полу-турецком костюме — старик с большими польскими усами, держался всегда в стороне, сидел и курил, поглядывая на игру.

Говорили, что у него в широком поясе находятся запасные деньги на случай, если банк, заложенный его сыном, будет сорван.

В гостинице стоял постоянный говор, смех, шутки, всякие рассказы, слухи, новости, — все исходило оттуда.

Нужно заметить, что ни журналов, ни газет мы из России не получали. Да и газет-то, кроме «Северной пчелы» и «Русского инвалида», в России тогда не было.

Один раз я, сидя там, слышу рассказ пожилого пехотного офицера о том, что вчера он в подвальном этаже полуразрушенного каменного дома видел удивительную ворожею-цыганку, которая с изумительною точностью рассказала ему главные обстоятельства его прошлой жизни, никому, кроме его, не известные, и предсказала ему, что где-то далеко при сильной пальбе из больших пушек, в дыму, она видит много красивых мундиров, и что он будет ранен и ему отрежут правую ногу.

Лицо офицера было когда-то ранено в скулу, на которой виден был большой шрам, отчего нижнее веко глаза было как бы выворочено, и потому лицо имело неприятное, нелегко забываемое выражение.

На другой день, вечером, вместе с двумя офицерами и старшим полковым врачом — покойным Григоровичем, мы отправились гулять по городу и отыскали эту цыганку, которая с двумя девочками, 8-ми и 13-ти лет, очень хорошенькими и почти голыми, и седым стариком сидели в подвальном этаже, на земле, вокруг потухавшего костра, и пекли картофель на ужин.

Мерцающий огонь угасающего костра, при дыме в верхней части комнаты со сводами, придавал этой картине оригинальный таинственный характер.

Цыганка очень плохим русским языком потребовала с желающих гадать по 2 эрмалыка (турецкая серебряная монета, около рубля).

Я и доктор положили деньги на ладонь руки и просили не говорить прошлого, а только будущее.

Она что-то выпила из маленькой бутылочки, взяла меня, потом доктора за руку, смотрела долго на руку, в глаза, лицо, потом вперила взгляд на потухающие угли и, как бы про себя, держа мою руку, начала, раскачиваясь, тихо говорить отрывистыми фразами:

«Скоро больной будешь, крепко больной, здоров будешь. Далеко, далеко вновь больной будешь крепко. Много мертвых видишь. Здоров будешь. Счастлив будешь, но богат не будешь. Жить долго будешь, марушку возьмешь в России, счастлив будешь, домой придешь, богат не будешь».

Потом взяла доктора Григоровича также за руку, не отводя глаз от углей, начала ему говорить, что «он скоро, скоро болен будет, но живой. А далеко, далеко на степу смерть придет. Домой не придешь. В степу помрешь. Не один помрешь — много там мертвых будет».

Спустя неделю доктор Григорович, потом и я, живший вместе с ним, заболели сильнейшей дизентерией, от которой мы едва не умерли.

В полку же эта болезнь развилась эпидемически, в самой тяжелей форме, и мы потеряли из полка около 30 человек умерших из 200 лежавших в госпитале больных.

Возвратился полк потом в Одессу, где и оставался всю зиму, а весною 1855 г. двинули нас, во время сильной холеры (шедшей из Крыма к Одессе), в Крым, но остановили около Перекопа в с. Каланчаке. Оттуда меня командировали в Никопольский военный временный госпиталь для замещения должности ординатора, которых пред моим прибытием умерло уже четверо.