Машина различий

— Если бы вы, Эндрю, смогли раздобыть текст этой телеграммы, — сказал он наконец, — я был бы очень вам благодарен.

— Он — очень честолюбивыйчеловек, Олифант.

— Вы не одиноки в подобной оценке. Уэйкфилд вздохнул:

— При условии крайней конфиденциальности…

— Само собой разумеется!

— Не говоря уже о том, что машина вся в дерьме. Грязь, осевшая из воздуха. Механики работают в три смены и уже добились некоторого успеха с помощью аэрозольных препаратов лорда Колгейта, но временами я прямо теряю надежду, что система когда-нибудь закрутится как надо! — Он понизил голос. — Вы знаете, что уже несколько месяцев высшие функции «Наполеона» совершенно ненадежны?

— Императора? — притворно изумился Олифант.

— В приведенном виде длина зацеплений «Наполеона» превышает нашу почти что вдвое, — продолжал Уэйкфилд. — А он взял себе и испортился! — Было видно, что одна уже мысль о возможности такого наполняет его почти мистическим ужасом.

— У них что, тоже был смрад? Уэйкфилд мрачно покачал головой.

— Ну вот видите, — сказал Олифант. — Скорее всего, этот самый их «Наполеон» попросту подавился куском луковой кожуры…

Уэйкфилд фыркнул.

— Так вы найдете мне телеграмму? При ближайшем удобном для вас случае?

Уэйкфилд еле заметно кивнул.

— Молодец! — просиял Олифант.

Отсалютовав сложенным зонтиком, он встал и направился к выходу через лабиринт микроскопических клетушек; ни одна терпеливо склоненная голова не повернулась в его сторону, ни один подопечный Уэйкфилда не посмотрел ему вслед.

Олифант попросил Беттереджа отвезти себя в Сохо, сошел у первого попавшегося кабака и направился на Дин-стрит [129] пешком, окольной дорогой, соблюдая все профессиональные предосторожности. Войдя в незапертую дверь грязного, обшарпанного дома, он запер ее за собой и поднялся на второй этаж. В холодом воздухе пахло вареной капустой и застоявшимся табачным дымом.

После условного стука (два удара, пауза, еще два удара) из-за двери раздался голос:

— Входите скорее, а то холоду напустите…

Обильно бородатый мистер Герман Крите, в недавнем прошлом — редактор нью-йоркской «Фолькс Трибюнс», сильно смахивал на растрюханный кочан капусты — так много одежды (по преимуществу — ветхой) было на нем надето.

Он запер за Олифантом дверь и навесил цепочку.

Крите снимал две комнаты: та, что выходила на улицу, считалась гостиной, а другая — спальней. Все здесь было ломаное, рваное и валялось в жутком беспорядке. Середину гостиной занимал большой старомодный стол, покрытый клеенкой. На нем вперемешку лежали и стояли рукописи, книги, газеты, кукла с головкой из дрезденского фарфора, предметы женского рукоделия, щербатые чашки, грязные ложки, ручки, ножи, подсвечники, чернильница, голландские глиняные трубки, табачный пепел.

— Садитесь, садитесь, пожалуйста.

Крите, чье всегдашнее сходство с медведем еще усиливалось истрепанной одеждой, неопределенно махнул в сторону колченогого стула. Слезящимися от угольного и табачного дыма глазами Олифант разглядел мало-мальски целый стул, обладавший, правда, другим недостатком — дочка Крите использовала его недавно как игрушечную кухонную плиту; смело рискнув седалищной частью своих брюк, он смахнул липкие крошки на пол и сел лицом к Крите, по другую сторону загроможденного хламом стола.

— Небольшой подарок для вашей малютки Тродль, — сказал Олифант, вынимая из кармана пальто сверток. Яркая оберточная бумага была закреплена самоклеющимся квадратиком с рельефной эмблемой самого известного из оксфорд-стритских магазинов игрушек. — Кукольный чайный сервиз. — Он положил сверток на стол.

— Она зовет вас дядя Ларри. Не нужно бы ей знать вашего имени.

— В Сохо этих Ларри — как собак нерезаных.

Олифант вынул из кармана чистый, незапечатанный конверт и положил его на край стола рядом с ярким свертком. В конверте находились три бывшие в употреблении пятифунтовые банкноты.

Крите ничего не сказал.

— Манхэттенская женская труппа «Красная пантомима», — прервал затянувшееся молчание Олифант.

— Так, значит, сапфические звезды Бауэри добрались и до Лондона? — саркастически хмыкнул Крите. — Я помню этих красоток по Нью-Йорку. Они расшевелили и поставили на службу революции «дохлых кроликов» [130], чье предыдущее участие в политике ограничивалось мордобоем во время муниципальных выборов. Мясники, чистильщики обуви, проститутки с Четемской площади и с Пяти углов — такая вот была у них аудитория. Потные пролетарии, пришедшие поглазеть, как женщиной выстрелят из пушки, размажут ее по стенке, а потом отлепят, как лист бумаги… Нет, сэр, не тем вы интересуетесь.

— Друг мой, — вздохнул Олифант, — такая уж у меня работа — спрашивать. Вы должны понимать, что я не могу вам объяснить, чем вызван тот или иной мой вопрос. Я знаю, что вы многое претерпели. Я знаю, как трудно вам сейчас в изгнании. — Олифант многозначительно обвел взглядом убогую комнату.

— Так что же вы хотите узнать?

— Есть предположение, что среди различных преступных элементов, принимавших активное участие в недавних гражданских беспорядках, были и агенты Манхэттена.

Олифант ждал.

— Сомнительно как-то.