Машина Судного дня. Откровения разработчика плана ядерной войны

Я считал на протяжении всей недели – со среды, когда Советы решили не прорывать блокаду, – что Хрущев должен уйти без каких-либо реальных уступок с нашей стороны. Он видел, что американская десантная группа была полностью готова к действиям уже в следующий понедельник или вторник, если не раньше. В районе Карибского моря мы превосходили его по обычным видам вооружения по всем меркам: в воздухе, на море, на земле. И никто из нас, кого я знал, даже мысли не допускал, что для компенсации этого дисбаланса в обычных вооружениях Хрущев решится использовать ядерные ракеты, размещенные на Кубе.

С точки зрения обычных вооружений в Европе, в Берлине, в Турции и на подконтрольной НАТО территории в целом ситуация была прямо противоположной. Однако, учитывая наше огромное стратегическое ядерное превосходство, я не верил, что Хрущев решится предпринять что-то против нас там. Думаю, Диллон не беспокоился бы так сильно, если бы знал, насколько призрачным было советское превосходство, которого все мы так боялись в 1950-х гг.

Именно для устранения этого гигантского стратегического ядерного дисбаланса, на мой взгляд, Хрущев и решился пойти на такую отчаянную меру. Однако он перегнул палку. Возможно, это была попытка уравнять позиции в переговорах по Берлину или даже создать новую угрозу, и она заслуживала адекватного ответа, хотя я не считал, что это нужно делать. Даже если бы мы молча проглотили ее, риски конфронтации с нами в вопросе Берлина практически не изменились бы для него.

Примерно так же считали Нитце и Гарри, так же думали и в Объединенном комитете начальников штабов. Разница была лишь в том, что Объединенный комитет хотел нанести удар по Кубе. На мой взгляд, этого не требовалось, не нужно было даже добиваться удаления ракет оттуда. Однако я мог понять решимость президента убрать их и пойти на определенный риск, который казался мне (по глупости) совсем небольшим.

Размещение ракет со всей очевидностью создало для Кеннеди{102} внутреннюю политическую проблему после того, как он публично опроверг предупреждения республиканцев, а ракеты все же появились на Кубе. Вслед за этим Кеннеди прямо уведомил Советы о том, что у них возникнут «серьезные проблемы», если они будут нарушать данные ему гарантии. Если бы он ничего не предпринял после такого предупреждения, республиканцы обвинили бы его, и небезосновательно, в недальновидности и слабости.

В тот момент я еще не понимал, насколько высок вес внутренней политики при принятии президентами внешнеполитических решений. Однако внешняя политика в условиях нынешнего кризиса достаточно ясно объясняла действия Кеннеди.

Если бы он отступился от собственных предупреждений перед лицом провокационной (хотя и законной) акции Советов, то, на мой взгляд, решимость Хрущева и застенчивость Кеннеди произвели бы неизгладимое впечатление на наших союзников в Европе. Они бы наверняка стали опасаться, что Хрущев в дальнейшем перестанет обращать внимание на предупреждения и угрозы Кеннеди, и были бы недалеки от истины.

Таким образом, хотя блокада была военной акцией, незаконной в мирное время (Кеннеди предпочитал использовать слово «карантин» именно для того, чтобы не допустить аналогии с советской блокадой Берлина в 1948 г., которую он всегда называл незаконной), я вполне могу согласиться с тем, что она была важна для Кеннеди как демонстрация смелости не только перед публикой в Соединенных Штатах, но и перед союзниками. Я воспринимал необходимость защиты Берлина очень серьезно. При этом я не был сторонником вторжения на Кубу или нанесения удара по ракетам и считал, что до этого дело не дойдет. Но, если бы мы даже решились на это, Хрущев, на мой взгляд, не смог бы позволить себе расширения конфликта.

В тот четверг Ростоу взял меня с собой в Пентагон, где у него была назначена встреча со специалистом ЦРУ по Кубе. Его интересовала возможность распространения блокады на поставки нефти и нефтепродуктов. Он хотел знать, насколько хватит запасов нефти у кубинцев, прежде чем их экономика перестанет функционировать. Специалист по Кубе сказал, что на шесть недель.

Эта новость взбудоражила Ростоу, как мне показалось, больше, чем заслуживала. Он сказал, что «отсчет времени» для Кубы пошел. Вернувшись в рабочую группу по долгосрочному (двухнедельному) планированию, я написал критическую аналитическую справку для него. В ней я заметил, что сигнал тревоги, который прозвучит через шесть недель, не имеет отношения к нашему горизонту планирования. Все ракеты, как ожидается, будут поставлены на боевое дежурство в течение ближайших дней, а другая рабочая группа, членом которой я являюсь, группа Роуэна, рассматривает возможность вторжения уже в следующий вторник[11].