Машина Судного дня. Откровения разработчика плана ядерной войны

перед испытанием «Тринити»{214} физику Джорджу Брейту поручили оценить вероятность того, что ядерная бомба приведет к зажиганию всей атмосферы Земли. Шансы на это были очень малы, однако, как сказал Улам, «ставка была бесконечно большой… Ферми тоже занимался такими расчетами». Он хотел уверенности. Теоретически, если температура ядерного взрыва будет достаточно высокой, азот в атмосфере мог спонтанно воспламениться. Ферми подтвердил расчеты Брейта: такие температуры не существовали в природе. На протяжении долгой поездки к Аламогордо, месту проведения испытания «Тринити», Ферми подшучивал над своими выводами. «Это было бы чудом, если бы атмосфера загорелась, – говорил он. – Я уверен, что вероятность чуда составляет примерно 10 %».

Когда Сэм Эллисон – физик, которого поставили «управлять толпой» на последних этапах проекта, вел обратный отсчет секунд через громкоговоритель, «Десять, девять, восемь…», другого молодого физика, как сообщает Дейвис, приставили к кнопке, которая останавливала процесс. На последних секундах он повернулся к Оппенгеймеру и спросил: «А если я скажу, что этого нельзя делать, и остановлю процесс?»

Оппенгеймер посмотрел на него холодно и произнес: «Ты в своем уме?» Когда Эллисон вел отсчет, «…пять, четыре…», он, по его словам, думал о «сомнениях Ферми», которые разделял. В последние полгода по заданию Оппенгеймера он должен был следить за выполнением графика работ опережающими темпами. Но теперь «он не мог оправдываться тем, что делал то, что ему говорят; какое право он имел участвовать в эксперименте, который мог уничтожить род человеческий?». Секунду спустя, когда за яркой вспышкой последовала ударная волна, которая встряхнула бункер и схлынула, Эллисон размышлял: «Вроде жив… Зажигания атмосферы не произошло»{215}.

Другие наблюдавшие, находившиеся на расстоянии 15 км от эпицентра, тоже вздохнули с облегчением. Одним из них был Джеймс Конант, президент Гарвардского университета, осуществлявший надзор над Манхэттенским проектом как председатель Национального комитета по оборонным исследованиям. Когда Эллисон заканчивал свой отсчет, Конант тихо сказал Гровсу, что он «никогда не думал, что секунды могут длиться так долго». Вот как он рассказывает об увиденном:

Затем вспыхнул белый свет, который, казалось, заполнил все небо и не мерк долгие секунды. Я готовился увидеть довольно короткую и не сильную вспышку. Интенсивность света поразила меня. Первая мысль была, что все пошло не так и что на самом деле началась термоядерная реакция в атмосфере, о возможности которой говорили до этого и которую в шутку упоминали всего несколько минут назад.

В тот момент Конант подумал, что «загорелся весь мир»[16]{216}.

Короче говоря, первое испытание «Тринити» в Аламогордо было осознанной рискованной игрой ведущих ученых из Лос-Аламосской лаборатории и их непосредственных начальников: игрой, где ставкой была судьба всего живого на поверхности планеты, в ее атмосфере и в глубинах океана. Стоит заметить, что ответственность за эту игру лежала исключительно на ученых. В сохранившихся документах и зафиксированных воспоминаниях нет никаких свидетельств того, что о возможности зажигания атмосферы было известно президенту или кому-либо еще в Вашингтоне за пределами Манхэттенского проекта – как в 1945 г., так и за три года до этого, в июле 1942 г., когда этот вопрос впервые обсудили Комптон и Оппенгеймер.

Будь об этом известно высшим представителям гражданской власти – как стало известно Гитлеру с подачи Шпеера в том же месяце 1942 г., – какой была бы их реакция? Поддержал бы президент Рузвельт первую реакцию Комптона: то, что приемлема лишь «невозможность» такого события? Или его более позднее решение о том, что риск достаточно мал и можно продолжать разработку?