Маска Дантеса

Один из предков ныне здравствующего патриция решил взять это имя, чтобы поразить остальных своей дерзостью и своими претензиями. Впрочем, все Корнелии были заносчивы. Новый Сулла не оправдал ожиданий. Он не был хорошим полководцем и не претендовал как лавры тирана, как его тезка. Ни он, ни его потомки не отличались безобразием, как знаменитый диктатор. Вполне заурядная внешность, в меру подправленная умелыми стилистами. Чем славились потомки первого Суллы, причем, от поколения к поколению все больше и больше – так это тягой к прекрасному полу, вину, диким забавам, и политическим интригам. “Дерзость всегда и везде” – стало их девизом. Дерзали они с поразительной настойчивостью. Казалось, они мечтали об одном – удивлять соплеменников. Скользкая эта дорожка заводила их в неведомые дебри.

Дом нынешнего наследника безумного рода успел изрядно обветшать и состариться. Но огромное строение, выкрашенное в темно-вишневый цвет, по-прежнему подавляло своим мрачным великолепием. Атрий был отделан черным мрамором, вместо отверстия в потолке – ночной небесный свод, усыпанный искусственными звездами. В двух огромных чашах пылал настоящий огонь. Пахло дымом, горелым маслом, пряными травами. Корвин глянул под ноги и оторопел: на полу извивались сотни змей. Огромные черно-зеленые твари сворачивались в клубки, вскидывали головы, разевали бледно-розовые пасти. У Марка мороз пробежал по коже, рука сама рванулась к рукояти бластера.

– Не надо, – сказал Флакк. – Это же иллюзия. Они не шипят… Да и пол совершенно гладкий…

Марк судорожно сглотнул.

– Глупая шутка. В стиле Суллы.

– Дорогие гости, я в таблине, – раздался насмешливый голос под потолком. – Это прямо. Дверь с черепом.

Хозяин называл свой кабинет на римский манер. Кое-кто из обитателей Лация отказывался изучать всеобщий и предпочитал говорить на латыни, языком отгораживаясь от остального мира. Есть китежане, которые признают только русский, на Колеснице “Дети мадам де Сталь” говорят исключительно по-французски. Одна Нерония болтает только на всеобщем, хотя и имеет свою реконструкцию.

Корвин и Флакк обогнули неглубокий бассейн со светящейся водой: на дне можно было различить тело прекрасной женщины. Совершенные черты лица, открытые голубые глаза. Волос на голове не было – гладко выбритый череп облепили мелкие пузырьки воздуха.

– Зачем все это? – спросил Марк. – Сулла нормален?

– Вполне. Видимо, ему скучно.

Хозяин не удосужился подняться гостям навстречу. Он возлежал за застланном тигриными шкурами ложе, подперев тонким запястьем голову. На одноногом столике в вазе пестрели грозди винограда: одни – почти черные, тронутые седым налетом, другие – янтарно-прозрачные, просвечивающие насквозь, готовые брызнуть липким соком, третьи – едко-зеленые, бусинно-мелкие, тесно лепящиеся друг к другу.

– Корвин… Почему-то я смертельно не хочу тебя видеть. С чего бы это? – проговорил хозяин, протягивая руку к вазе и перебирая ягоды, однако так ни одной и не отщипнув.

Его узкое, скуластое лицо с тонким носом не имело возраста. Гладкая кожа двадцатилетнего юноши, по-стариковски презрительно сложенные губы, упрямый подбородок сорокалетнего мужчины. Высокий лоб мыслителя и зеленые кошачьи глаза. Даже зрачки у него были вертикальными – такую операцию мог сделать себе любой оригинал за пару кредитов, но подобным занимались в основном подростки-плебеи. Волосы, темные и слегка вьющиеся, Сулла носил куда длиннее, чем положено римлянину.

– Так с чем ты пожаловал, Корвин? – Он все же оторвал одну янтарную ягоду и положил в рот. Но жевать не спешил, катал, будто камешек, по губам, испытывая: лопнет? Нет?

– Допросить тебя. – Марк, не дождавшись приглашения, сам пододвинул стул и сел. Флакк остался стоять у стены, памятуя о том, что должен охранять префекта.

– Разве я что-то совершал недозволенное? – пожал плечами хозяин. – Сколько себя помню, лежу здесь… бездельничаю. Старательно совершаю “ничто”. Созерцаю. Вспоминаю. Мне есть, что вспомнить.

– О воспоминаниях и речь.

– А… – понимающе кивнул хозяин и едва не выронил ягоду изо рта. Слюна потекла на тончайшую ткань туники. Сулла рассмеялся. – Все понял. Ты хочешь допросить мертвеца. Кого? Папашу? Деда? Прадеда? Дед был педофилом. Прадед – насильником. Видишь, какой большой выбор. Так о чем пойдет речь? О дедушке или о более дальнем родственнике? Они много чего натворили в своей жизни, мои родственнички. Так много, что меня тошнит, когда я вспоминаю их проделки. Их мерзкие уловки, их похоть и подлость… Я все это испытал, лежа в своем таблине, ничего не совершая, натворил такого, что решил для себя: хватит! Никто больше не будет помнить то, что помню я. Мой род умрет вместе со мной. Ах да, еще я забыл пра-пра-прадедушку. Военный преступник. Убивал все, что шевелится, а потом насиловал мертвых. Но его сенат помиловал. Или это дело вновь открыли?

– Речь идет о твоем отце.

– Отец? Он был почти праведник по сравнению с прочими. Он хотел исправиться и исправить дела отцов. Исправить прошлое. Нам всем постоянно этого хочется. Но память ему мешала.