Маска и душа

Пиръ въ кiевской гридницѣ Свѣтозара. Глинка, не будучи астрономомъ, сцену эту разработалъ, однако, недурно. Постановщикъ рѣшилъ, что этого мало, и вмѣсто гридницы построилъ лестницу жизни по мотиву извѣстной лубочной картины — восходящая юность, нисходящая старость — и гости почему-то пируютъ на этой символической лѣстницѣ. На небѣ появляются при этомъ звѣзды разныхъ величинъ, а на полу косо стоитъ серпъ луны: такъ, очевидно, полагается. Вмѣсто луны свѣтятъ лампiоны такъ, что бьютъ въ глаза зрителямъ и мѣшаютъ разсмотрѣть остальныя новшества. Бороду Черномора несутъ на какой-то особенной подушкѣ, которая должна, вѣроятно, символизировать весь мракъ, окру-жающiй бороду, или что-то такое въ этомъ родѣ. Но самое главное и удивительное это то, что во время самой обыкновенной сцены между Наиной и Фарлафомъ вдругъ неизвестно почему и для чего изъ-за кулисъ появляются какiя то странныя существа, не то это мохнатыя и кюряво-вѣтвистыя деревья, не то это тѣ черти, которые мерещутся иногда алкоголикамъ. Такихъ сущесгвъ выходить штукъ двѣнадцать, а ихъ нѣть ни въ текстѣ Пушкина, ни въ музыкѣ Глинки.

Или вотъ, ставятъ «Русалку» Даргомыжскаго. Какъ известно, въ первомъ дѣйствiи этой оперы стоитъ мельница. Выдумщикъ-режиссеръ не довольствуется тѣмъ, что художникъ написалъ декорацию, на которой изобразилъ эту самую мельницу, онъ подчеркиваеть ее: выпускаетъ на сцену молодцовъ, и они довольно долгое время таскаютъ мѣшки съ мукой, то въ мельницу, то на дворъ. Теперь прошу вспомнить, что на сценѣ въ это время происходить глубокая драма. Наташа въ полуобморочномъ состоянiи сидитъ въ столбнякѣ, еще минута — и она бросится въ воду топиться, — а тутъ мѣшки съ мукой!

— Почему вы носите мѣшки съ мукой? — спрашиваю я постановщика.

— Дорогой Федоръ Ивановичъ, надо же какъ нибудь оживить сцену.

Что отвѣтить? «Ступай, достань веревку и удавись. А я уже, можетъ быть, подыщу кого нибудь, кто тебя сумѣетъ оживить…».

Нельзя — обидится! Скажетъ: Шаляпинъ ругается.

34

Не во имя строгаго реализма я возстаю противъ «новшествъ», о которыхъ я говорилъ въ предыдущей главѣ. Я не догматикъ въ искусствѣ и вовсе не отрицаю опытовъ и исканiй. Не былъ ли смѣлымъ опытомъ мой Олофернъ? Реалистиченъ ли мой Донъ-Базилiо? Что меня отталкиваетъ и глубоко огорчаетъ, это подчиненiе главнаго — аксессуару, внутренняго — внѣшнему, души — погремушкѣ. Ничего не имѣлъ бы я ни противъ «лестницы жизни», ни противъ мѣшковъ съ мукой, если бы они не мѣшали. А они мѣшаютъ пѣвцамъ спокойно играть и пѣть, а публикѣ мѣшаютъ спокойно слушать музыку и пѣвцовъ. Гридница спокойнее лестницы — сосредотачиваетъ вниманiе, а лѣстница его разсѣиваетъ. Мѣшки съ мукой и чертики — уже прямой скандалъ.

Я самъ всегда требую хорошихъ, красивыхъ и стильныхъ декорацiй. Особенность и цѣнность оперы для меня въ томъ, что она можетъ сочетать въ стройной гармонiи всѣ искусства — музыку, поэзiю, живопись, скульптуру и архитектуру. Слѣдовательно, я не могъ бы упрекнуть себя въ равнодушiи къ заботамъ о внѣшней обстановке. Я признаю и цѣню дѣйствiе декорацiи на публику. Но произведя свое первое впечатлѣнiе на зрителя, декорацiя должна сейчасъ же утонуть въ общей симфонiи сценическаго дѣйствiя. Беда же въ томъ, что новаторы, поглощенные нагроможденiемъ вредныхъ, часто безсмысленныхъ декоративныхъ и постановочныхъ затѣй, уже пренебрегаютъ всѣмъ остальнымъ, самымъ главнымъ въ театрѣ, — духомъ и интонацiей произведенiя, и подавляютъ актера, первое и главное дѣйствующее лицо.

Я весьма цѣню и уважаю въ театральномъ дѣятелѣ знанiя, но если своими учеными изысканiями постановщикъ убиваетъ самую суть искусства, — то его науку и его самого надо изъ театра безпощадно гнать.

Режиссеръ ставитъ «Бориса Годунова». У Карамзина или у Иловайскаго онъ вычиталъ, что самозванецъ Гришка Отрепьевъ бѣжалъ изъ монастыря осенью, въ сентябре. Поэтому, ставя сцену въ корчме съ Гришкой и Варлаамомъ, онъ оставляетъ окно открытымъ и за окномъ даетъ осеннiй пейзажъ — блеклую зелень.

Хронологiя торжествуетъ, но сцена погублена.

Мусоргскiй написалъ къ этой картине зимнюю музыку. Она заунывная, сосредоточенная, замкнутая — открытое окно уничтожаетъ настроенiе всей сцены…

Съ такого рода губительной наукой я однажды столкнулся непосредственно на Императорской сценѣ.

Владимiръ Стасовъ сказалъ мне какъ-то.

— Федоръ Ивановичъ, за вами должокъ. Вы обещали спѣть какъ нибудь Лепорелло въ «Каменномъ гостѣ» Даргомыжскаго.

Желанiе Стасова для меня было закономъ. Я сказалъ директору Императорскихъ Театровъ В.А.Теляковскому, что хочу пѣть въ «Каменномъ гостѣ». Теляковскiй согласился. Я пристулилъ къ работѣ, т. е. сталъ заучивать мою и всѣ остальныя роли пьесы, какъ я это всегда дѣлаю. Сижу у себя дома въ халатѣ и разбираю клавиръ. Мнѣ докладываютъ, что какой-то господинъ хочетъ меня видѣть.

— Просите.

Входить господинъ съ цѣлой библiотекой подмышкой. Представляется. Ему поручено поставить «Каменнаго гостя».

— Очень радъ. Чѣмъ могу служить?

Постановщикъ мнѣ объясняетъ: