Маска и душа

Валентинъ Серовъ казался суровымъ, угрюмымъ и молчаливымъ. Вы бы подумали, глядя на него, что ему неохота разговаривать съ людьми. Да, пожалуй, съ виду онъ такой. Но посмотрели бы вы этого удивительнаго «сухого» человѣка, когда онъ съ Константиномъ Коровиномъ и со мною въ деревнѣ направляется на рыбную ловлю. Какой это сердечный весельчакъ и какъ значительно-остроумно каждое его замѣчание. Цѣлые дни проводили мы на водѣ, а вечеромъ забирались на ночлегъ въ нашу простую рыбацкую хату. Коровинъ лежитъ на какой то богемной кровати, такъ устроенной, что ея пружины обязательно должны вонзиться въ ребра спящаго на ней великомученика. У постели на тумбочке горитъ огарокъ свечи, воткнутой въ бутылку, а у ногъ Коровина, опершись о стену, стоитъ крестьянинъ Василiй Князевъ, симпатичнѣйшiй бродяга, и разсуждаетъ съ Коровинымъ о томъ, какая рыба дурашливѣе и какая хитрѣе… Сѣровъ слушаетъ эту рыбную диссертацiю, добродушно посмѣивается и съ огромнымъ темпераментомъ быстро заноситъ на полотно эту картинку, полную живого юмора и правды. Сѣровъ оставилъ послѣ себя огромную галлерею портретовъ нашихъ современниковъ, и въ этихъ портретахъ сказалъ о своей эпохѣ, пожалуй, больше, чѣмъ оказали многiя книги. Каждый его портретъ — почти бiографiя. Не знаю, живъ ли и гдѣ теперь мой портретъ его работы, находившiйся въ Художественномъ Кружкѣ въ Москвѣ? Сколько было пережито мною хорошихъ минутъ въ обществѣ Сѣрова! Часто послѣ работы мы часами блуждали съ нимъ по Москвѣ и беседовали, наблюдая жизнь столицы. Запомнился мнѣ, между прочимъ, курьезный случай. Онъ дѣлалъ рисунокъ углемъ моего портрета. Закончивъ работу, онъ предложилъ мнѣ погулять. Это было въ пасхальную ночь, и часовъ въ 12 мы пробрались въ Храмъ Христа Спасителя, теперь уже не существующiй. Въ эту заутреню мы оказались большими безбожниками, несмотря на все духовное величiе службы. «Отравленные» театромъ, мы увлечены были не самой заутреней, а страннымъ ея «мизансценомъ». По срединѣ храма былъ поставленъ какой-то четырехъ-угольный помостъ, на каждый уголъ котораго подымались облаченные въ ризы дьякона съ большими свѣчами въ рукахъ и громогласно, огромными трубными голосами, потряхивая гривами волосъ, одинъ за другимъ провозглашали молитвы. А облаченный архiерей маленькаго роста съ седенькой небольшой головкой, смѣшно торчавшей изъ пышнаго облаченiя, взбирался на помостъ съ явнымъ старческимъ усилiемъ, поддерживаемый священниками. Намъ отчетливо казалось, что оттуда, откуда торчитъ маленькая головка архiерея, идетъ и кадильный дымъ. Не говоря ни слова друтъ другу, мы переглянулись. А потомъ увидѣли: недалеко отъ насъ какой то рабочiй человѣкъ, одетый во все новое и хорошо причесанный съ масломъ, держалъ въ рукахъ зажженную свѣчку и страшно увлекался зрѣлищемъ того, какъ у впереди него стоящаго солдата горитъ сзади на шинели ворсъ, «религiозно» имъ же поджигаемый… Мы снова переглянулись и поняли, что въ эту святую ночь мы не молельщики… Протиснувшись черезъ огромныя толпы народа, мы пошли въ Ваганьковскiй переулокъ, гдѣ Сѣровъ жилъ, — разговляться.

40

Вспоминается Исаакъ Левитанъ. Надо было посмотрѣть его глаза. Такихъ другихъ глубокихъ, темныхъ, задумчиво-грустныхъ глазъ я, кажется, никогда не видѣлъ. Всякiй разъ, когда я на эстрадѣ пою на слова Пушкина романсъ Рубинштейна:

Слыхали-ль вы за рощей гласъ ночной
Пѣвца любви, пѣвца своей печали?
Когда поля въ часъ утреннiй молчали,
Свирѣли звукъ унылый и простой
Слыхали-ль вы? ………….
………..
Вздохнули-ль вы
Когда въ лѣсахъ вы юношу видали? —

я почти всегда думаю о Левитанѣ. Это онъ ходитъ въ лѣсу и слушаетъ свирѣли звукъ унылый и простой. Это онъ — пѣвецъ любви, пѣвецъ печали. Это онъ увидѣлъ какую-нибудь церковку, увидѣлъ какую-нибудь тропинку въ лѣсу, одинокое деревцо, изгибъ рѣки, монастырскую стѣну, — но не протокольно взглянули на все это грустные глаза милаго Левитана. Нѣтъ, онъ вздохнулъ и на тропинкѣ, и у колокольни, и у деревца одинокаго, и въ облакахъ вздохнулъ…

И странный Врубель вспоминается. Демонъ, производивши впечатлѣнiе педанта! Въ тяжелые годы нужды онъ въ соборахъ писалъ архангеловъ, и, конечно, это они, архангелы, внушили ему его демоновъ. И писалъ же онъ своихъ демоновъ! крѣпко, страшно, жутко и неотразимо. Я не смѣю быть критикомъ, но мнѣ кажется, что талантъ Врубеля былъ такъ грандiозенъ, что ему было тѣсно въ его тщедушномъ тѣлѣ. И Врубель погибъ отъ разлада духа съ тѣломъ. Въ его задумчивости, дѣйствительно, чувствовался трагизмъ. Отъ Врубеля мой «Демонъ». Онъ же сдѣлалъ эскизъ для моего Сальери, затерявшiйся, къ несчастью, гдѣ-то у парикмахера или театральнаго портного…