Маска и душа

Меня просили спѣть еще. Я спѣлъ еще нѣсколько вещей и, между прочимъ, пѣсню Даргомыжскаго на слова Беранже «Старый Капралъ». Какъ разъ противъ меня сидѣлъ Левъ Николаевичъ, засунувъ обѣ руки за ременный поясъ своей блузы. Нечаянно бросая на него время отъ времени взглядъ, я замѣтилъ, что онъ съ интересомъ слѣдилъ за моимъ лицомъ, глазами и ртомъ. Когда я со слезами говорилъ послѣднiя слова разстръливаемаго солдата:

«Дай Богъ домой вамъ вернуться» — Толстой вынулъ изъ-за пояса руку и вытеръ скатившiяся у него двѣ слезы. Мнѣ неловко это разсказывать, какь бы внушая, что мое пѣнiе вызвало въ Львѣ Николаевичѣ это движенiе души; я, можетъ быть, правильно изобразилъ переживанiя капрала и музыку Даргомыжскаго, но эмоцiю моего великаго слушателя я объяснилъ разстрѣломъ человѣка.

Когда я кончилъ пѣть, присутствующiе мнѣ апплодировали и говорили мнѣ разныя лестныя слова. Левъ Николаевичъ не апплодировалъ и ничего не сказалъ.

Софiя Андреевна немного позже, однако, говорила мнѣ:

— Ради Бога, не подавайте виду, что вы заметили у Льва Николаевича слезы. Вы знаете, онъ бываетъ иногда страшнымъ. Онъ говоритъ одно, а въ душѣ, помимо холоднаго разсужденiя, чувствуетъ горячо.

— Что же, — спросилъ я — понравилось Льву Николаевичу, какъ я пѣлъ «Стараго Капрала?»

Софья Андреевна пожала мнѣ руку:

— Я увѣрена — очень.

Я самъ чувствовалъ милую внутреннюю ласковость суроваго апостола и былъ очень счастливъ. Но сыновья Льва Николаевича — мои сверстники и прiятели — увлекли меня въ соседнюю комнату:

— Послушай, Шаляпинъ, если ты будешь оставаться дольше, тебѣ будетъ скучно. Поѣдемъ лучше къ Яру. Тамъ цыгане и цыганки. Вотъ тамъ — такъ споемъ!..

Не знаю, было ли бы мнѣ «скучно», но, что я чувствовалъ себя у Толстого очень напряженно и скованно — правда. Мнѣ было страшно, а вдругъ Левъ Николаевичъ спроситъ меня что нибудь, на что не сумѣю какъ слѣдуетъ отвѣтить. А цыганкѣ смогу отвѣтить на все, что бы она ни спросила… И черезъ часъ намъ цыганскiй хоръ распѣвалъ «Перстенекъ золотой».

39

Стыдновато и обидно мнѣ теперь сознавать, какъ многое, къ чему надо было присмотреться внимательно и глубоко, прошло мимо меня какъ бы незамѣченнымъ. Такъ природный москвичъ проходитъ равнодушно мимо Кремля, а парижанинъ не замѣчаетъ Лувра. По молодости лѣтъ и легкомыслiю, очень много проморгалъ я въ жизни. Не я ли могъ глубже, поближе и страстнѣе подойти къ Льву Николаевичу Толстому? Не я ли могъ чаще съ умиленiемъ смотрѣть въ глаза очкастому Николаю Андреевичу Римскому-Корсакову? Не я ли могъ глубоко вздохнуть, видя, какъ милый Антонъ Павловичъ Чеховъ, слушая свои собственные разсказы въ чтенiи Москвина, кашлялъ въ сделанные изъ бумаги фунтики? Видѣлъ, но глубоко не вздохнулъ. Жалко.

Какъ сонъ вспоминаю я теперь всѣ мои встрѣчи съ замѣчательнейшими русскими людьми моей эпохи. Вотъ я съ моимъ бульдожкой сижу на диване у Ильи Ефимовича Репина въ Куокалла.

— Бариномъ хочу я васъ написать, Федоръ Ивановичъ, — говоритъ Рѣпинъ.

— 3ачѣмъ? — смущаюсь я.

— Иначе не могу себѣ васъ представить. Вотъ вы лежите на софѣ въ халатѣ. Жалко, что нѣтъ старинной трубки. Не курятъ ихъ теперь.

При воспоминании объ исчезнувшемъ изъ обихода чубукѣ, мысли и чувства великаго художника уходили въ прошлое, въ старину. Смотрѣлъ я на его лицо и смутно чувствовалъ его чувства, но не понималъ ихъ тогда, а вотъ теперь понимаю. Самъ иногда поворачиваю мою волчью шею назадъ и, когда вспоминаю старинную трубку-чубукъ, понимаю, чѣмъ наполнялась душа незабвеннаго Ильи Ефимовича Репина. Дѣло, конечно, не въ деревѣ этого чубука, а въ духовной полнотѣ того настроенiя, которое онъ создавалъ…

Объ искусствѣ Репинъ говорилъ такъ просто и интересно, что, не будучи живописцемъ, я все таки каждый разъ узнавалъ отъ него что нибудь полезное, что давало мнѣ возможность сообразить и отличить дурное отъ хорошаго, прекрасное отъ красиваго, высокое отъ пошлаго. Многiе изъ этихъ моихъ учителей-художниковъ, какъ и Илья Ефимовичъ, уже умерли. Но природа моей родины, прошедшая черезъ ихъ душу, широко дышетъ и никогда не умретъ…

Удивительно, сколько въ талантливыхъ людяхъ бываетъ неисчерпаемой внутренней жизни, и какъ часто ихъ внѣшнiй обликъ противорѣчитъ ихъ дѣйствительной натурѣ.