Маска Локи

В воздух поднялось облако черных мух.

Бертран взвизгнул, как женщина.

Весь лагерь услышал его крик.

На тринадцатый вечер осады Аламута Бертран впал в отчаяние. Из пятидесяти вооруженных рыцарей и сотни йоменов и слуг, которых он привел в долину, осталось всего шестьдесят душ. Остальные были найдены мертвыми в своих постелях или среди скал. Чем больше людей он ставил вечером следить за скалой, тем больше терял.

Из шестидесяти оставшихся не более десяти сохранили здравый рассудок и способность уверенно владеть оружием.

Сам он в число этих десяти не входил и знал это.

В слабом свете свечи он делал то, чего не делал уже давно, наверное, с двенадцати лет. Он молился. Рядом не было священника, и Бертран молился Господу, повторяя слова молитвы вслед за Рыцарем Храма, знавшим на слух несколько псалмов и почитавшимся за святого в этих Богом проклятых местах.

— Господь — свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться?

Голос старого тамплиера звучал глухо, Бертран повторял тихо и торопливо.

— Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут. Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться.

Бертран закрыл глаза.

— Одного просил я у Господа, того только ищу, чтобы пребывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню и посещать храм Его. Ибо Он укрыл бы меня в скинии Своей в день бедствия, скрыл бы меня в потаенном месте селения Своего, вознес бы меня на скалу…

Тамплиер внезапно смолк, словно желая перевести дыхание. Больше он не заговорил.

Глаза Бертрана были плотно закрыты, он молчал, не зная слов. Он услышал странный звук — прерывистый, булькающий, услышал, как звякнула кольчуга, словно тамплиер прилег отдохнуть. Бертран не открывал глаз.

— Ты можешь взглянуть на меня, — сказал кто-то по-французски, чуть шепелявя.

Медленно открыв глаза, Бертран увидел острое лезвие, приставленное к его носу. За ножом и рукой, его держащей, угадывалось смуглое лицо с густыми усами и горящими глазами.

— Знаешь ли ты, кто я?

— Н-нет.

— Я Хасан ас-Сабах, основатель Ордена ассасинов, чью землю ты насилуешь своим длинным мечом.

— М-м… Ай!

— Мне одна тысяча две сотни и девять десятков ваших лет. Я старше вашего Бога Иисуса, верно? И я все еще жив. — При этих словах губы ассасина растянулись в улыбке. — Каждые сорок лет я разыгрываю сцену собственной смерти и удаляюсь на время. А потом возвращаюсь и вновь юношей вступаю в Орден. Наверное, твой Бог Иисус делает то же самое.

— Господь — спасение мое, — просипел Бертран.

— Ты не понимаешь меня?

— Пощади, господин, и я буду служить тебе!

— Пощадить?

— Даруй мне жизнь! Не убивай меня! — пробормотал Бертран, едва ли осознавая, что говорит.

— Только Аллах может даровать жизнь. И только Ариман может продлить ее дольше положенного срока. Но тебе не дано этого знать.

— Я сделаю все, что ты прикажешь! Пойду, куда ты велишь. Буду служить тебе так, как ты пожелаешь.

— Но мне ничего не нужно, — спокойно сказал Хасан. И с улыбкой вонзил клинок в левый открытый глаз Бертрана. Рука его не дрожала. Кинжал вошел в мозг, и голова христианина, дернувшись, откинулась назад. Хасан подхватил тело за шею. Портя воздух, вытекли нечистоты.

Когда судороги стихли, он опустил Бертрана рядом с тамплиером. Тамплиер, с горечью отметил Хасан, умер достойно, без мольбы и обещаний. Он просто посмотрел на ассасина с ненавистью.

На сей раз Хасан вытер клинок об одежды убитого. То, что он совершил этой ночью, сделано не ради устрашения. Это самое обыкновенное убийство.

В свете свечи он уловил движение. Полог шатра медленно опускался.

— Стой, друг, — сказал Хасан.

Ткань поднялась. За ней блеснули зрачки.

— Почему ты назвал меня другом? — требовательно спросил старческий голос.

Это был ассасин, которому следовало оставаться в Аламуте и наслаждаться прелестями Тайного Сада. Но он двинулся на запах резни.

— Разве ты не Али аль-Хаттах, погонщик верблюдов, который однажды подшутил над Хасаном?

— Мой язык не раз говорил глупости, чтобы отвлечь старика и облегчить его страдания. Я был просто дерзким мальчишкой, и дым делал меня легкомысленным.

— Это были хорошие шутки, Али.

— Никто из ныне живущих не помнит их.

— Я помню.

— Нет, господин. Ты мертв. Мы погребли тебя в песке в полудне пути отсюда. Я сам оборачивал полотном твои ноги.

— Ноги нищего. Ноги какого-то отверженного.

— Твои ноги, мой господин Хасан. Я хорошо знал твои ноги, ты достаточно пинал ими меня.

— Это шло на пользу твоей голове, Али.

— Ты не пинал меня в голову, господин.

— Я знаю. Твоя задница была мягче, чем голова.

— Сейчас это не так. — Старик усмехнулся.

— Вспомни, Али.

Старик вгляделся в глубь шатра, туда, где за поверженными телами виднелась стройная фигура Хасана и плясала на стене его тень.

— Нет, господин. Я не должен вспоминать. Не сочти за неуважение, но если я вспомню, то не смогу молчать. А если начну рассказывать, они скажут, что мой мозг размягчился, как масло. И ничем хорошим для меня это не кончится.