Маски Духа

Мы так работаем. То она зовет покурить, то я. И вот сидим мы, курим и сплетничаем — то про Ахматову, то про Тарковского, то про соседского поэта Рейна (друга и учителя поэта Бродского), который вчера заходил и с морозу опять всю одесскую колбасу сожрал без спросу. Причем незаметно. Говорит-говорит и р-раз — кусок колбасы в рот. Вместе со шкуркой, как кот. А Лиснянская, как и все поэты, тоже любит одесскую колбасу. Причем на кусочки не режет, а ест так, от куска. И не то чтобы ей жалко колбасы для Рейна. Нет. Просто обидно. И от обиды в ней сразу проявляется такая особенность: она неожиданно начинает изъясняться в рифму. Вроде только что по-человечески говорила — и вот на тебе: в рифму. Обо всем. О том, что молоко скисло, что уличный кот не пришел вовремя сосиску съесть, что вода может в трубах замерзнуть, что метлы все Хозяин на всякий случай попрятал — все в рифму. Такая бытовая форма поэзии.

И вот сидим мы так, курим, а на улице снегу намело, собаки соседские воют и рыбы серебряные, как в аквариуме, стучатся в окно. Скоро Новый год.

* * *

Именно перед Новым годом, дня за три, и раздался тот роковой звонок от Револьта.

— Есть разговор, — заявил он. — Только не дома. Встречаемся на улице, у магазина.

А на улице градусов сорок. Хорошо еще без ветра. И ни души. Кому охота, кроме Пименова, в такой мороз гулять? Перешел он сразу к делу:

— Значит, так! Сеню Рогинского посадили. Он где-то здесь, в зоне под Ухтой.

Слушаю внимательно. Хотя про Сеню Рогинского первый раз слышу.

— Надо вытаскивать, — продолжает Револьт.

— То есть как вытаскивать? Из зоны?

— Из зоны, откуда же?

— Но это невозможно!

И тут черт меня дернул вспомнить про одноногого старика Баумштейна. Этот Баумштейн отсидел в свое время лет двадцать за коммерческие дела, а после еще остался работать на зоне — мастером в лесопилке. Прижился, видать. Так и работал, пока ему вагонеткой ногу не отхватило.

Так вот, этот Баумштейн, пытаясь произвести на меня впечатление, чтобы женить на своей стриженой дочке, постоянно хвастал, что по-прежнему чуть не во всех северных лагерях имеет солидные связи. И я решил рискнуть.

— Попробую выяснить, — обнадежил я Револьта и отправился к старику.

— Какие проблемы? — отреагировал Баумштейн. — Как раз в этой зоне у меня есть знакомый прапорщик, который мне кое-что должен. И чтоб я был без второй ноги, как без первой, если мы не сделаем твоего Сеню хотя бы зазонником. А там — и на “химию”.

Уже потом, через много лет, после того, как многотысячные толпы на центральной площади северного города скандировали имя Пименова, после того, как он вошел в первый российский парламент, сочинил Конституцию России и умер от сердечной недостаточности в одной из привилегированных клиник Берлина, на вечере его памяти в Москве ко мне подошел человек и представился Арсением Рогинским. И рассказал, что в зоне к нему подходил какой-то прапорщик, сунул в руку пачку сигарет и полпачки чая, передал привет с воли и, прежде чем раствориться, попытался задать пару наводящих вопросов.

Рогинский, конечно, сразу сообразил, что ему не могли передать полпачки чая. И — в глухую несознанку. Не знаю, мол, таких. Ну а не знаешь — и сиди себе до посинения.

* * *

Обыск у Револьта продолжался двое суток без перерыва на сон. Выгребли полбиблиотеки, пишущую машинку, какие-то рукописи с математическими формулами и Библию. Мы с Алшутовым мрачно бродили по коридорам, не зная, что там происходит, и, честно говоря, мысленно уже с Пименовым попрощались. Потому что после таких обысков на свободе не оставляют. Сашка-то в нашей авантюре замешан не был и мог чувствовать себя спокойно. Но все равно нервничал и настоятельно советовал мне спрятаться в его максаковской избушке и не вылезать, пока все не прояснится. Глупости, конечно. Захотят — найдут и в Максаковке, где я жил последние месяцы после того, как сбежал от Галки.

Домик, кстати, был любопытный. Мы его сами построили. На берегу курьи. Денег, конечно, не было, поэтому мы крючьями натаскали из воды топляка — частично обработанную на лесопилке бону. В этих местах ледостав долгий — месяцев семь. А самое горячее время на лесоповалах — март, когда снежный наст еще крепок, дорога до делянок прочная, а день — заметно длиннее. За март, бывало, столько хлыстов вывезут, сколько за весь год не вывозят. Чокеровщики и водители лесовозов сутками из кабин не вылезают. А потом, с мая или с июня — как лед сойдет, — всю эту груду леса надо еще сплавить. Вот сплавщики и торопятся, сплачивая караваны наспех. А точнее, так, что по дороге до четверти леса уходит в топляк. Ну мы и воспользовались.

Домик получился, правда, немного необычный. Сам маленький, а чердак — высокий, готический. Это уж Сашкины причуды. Надо же выделиться. Поэтому вначале лесорубы его за своего не приняли. Явились как-то, стали требовать, чтоб убирался. А он схватил здоровенный дрын — и давай их по поселку гонять. Сразу признали. А потом и со стройкой помогли. Народ-то в общем хороший, отзывчивый. Только пьяный. Как напьются — себя не помнят. А так — нормальный народ.