Маски Духа

Стал Сашка по субботам светские рауты устраивать. Чинно так, по-трезвому, сходились к нему лесорубы да сплавщики — поговорить. Приносили, конечно, с собой, не без того, но — в меру. А Сашка следил: если кто перебирал и начинал бузить, брал он такого человека, как редьку, за голову, выдергивал из-за стола и относил в сугроб. Такой здоровый был. Правда, говоря по совести, сам был не без греха. Любил по пьяному делу душить таксистов и милиционеров. Только подойдет к нему милиционер с каким-нибудь справедливым замечанием, а он его хвать за горло и душит. Ужас!

Потом, когда я стал жить в домике, эти светские рауты по наследству мне достались. Приходили мужики по субботам, сала принесут, картошки, водки — и давай разговоры водить. Один был, Габов по фамилии, всегда начинал одинаково:

— Ты, Епимушка, с виду культурный, а к нам попал. Зачем попал — не знаю. Но раз попал, так скажи...

И я говорил. Среди лесорубов ведь писателей не было, никто и не стучал.

В общем, найти меня в Максаковке было легко. Хотя... Что-то в этом “датском королевстве” стало пробуксовывать. Что именно — мы еще не понимали. Утром мне донесли, что ребята с ордером на обыск заявились к Галке, то есть по месту моей прописки. Услышав мое имя, Галка разразилась истерикой, настучала, что я бросил ее в расцвете жизненного пути и теперь она знать не знает, где меня искать. Ну нет — так нет. И ребята сделали вид, что меня не нашли. Хотя я открыто бродил по городу.

А вечером к Сашке на работу с бутылкой водки заявился непьющий Револьт, которого почему-то не арестовали. Мы выпили, чтоб не думать, и стали пьяными голосами песни петь. То есть пел я один, а эти двое за полным отсутствием музыкального слуха просто выли несусветное, пока сторож не пришел. Посмотрел Сашка на того сторожа, посмотрел да и повесил его за воротник на вешалку для пальто. Висит сторож, хрипит, ногами дрыгает. Мы с Револьтом его с трудом сняли. Уполз.

Сидим, поем дальше. А всех одна мысль сверлит: почему не арестовали, почему ищут без всякого рвения? Что они там задумали?

А утром просыпаюсь — знобит с похмелья. Печка выстыла. Рядом — ни души. И снег ноябрьский заносит — не откопаться. Зачерпнул воды из ведра — обожгло внутри ледяным холодом. Нырнул опять в постель. Лежу. И вдруг — стук в дверь. Настойчиво так стучат. Ну все, думаю, вот и развязка. Приехали.

— Епимушка, открывай! — слышу. — Беда!

Выползаю нагишом в сени, отодвигаю засов — Габов.

— Что за беда?

— Беда, Епимушка! Брежнев помер.

* * *

Что-то я запутался с этим Новым годом. Ну да, в Париже с ноября начинают витрины украшать. Вот меня Розанова и водила. Синявского в Сорбонну сплавила, на семинар. А меня водила глядеть на витрины. И — по магазинам. И все раздражалась, что я ничего не смыслю ни в тканях, ни в галантерее, ни в бижутерии. Дурак дураком. Она вообще поэтов не любит, Марья-то, и не читает. И правильно делает. Поэты ведь не люди, а так — ярмарка болезненного тщеславия, корабль прокаженных. Да еще и дурак на дураке. Иное дело — воры! Поэт ищет славы на земле, а вор славы не ищет. Он, наоборот, маскируется. Он принимает вид обыкновенного человека, а сам постоянно выглядывает возможность всех обмануть, потому что живет по другим законам. Не так, как все. Но сказать ей, что я не поэт вовсе, а так, подворовываю, — не поверит. Неверящая она, Марья-то. Потому и прятала книжки за диван. А что их читать? Прочитаешь — надо мнение иметь. А вдруг мнение читателя не совпадет с мнением писателя? Сразу обиды начинаются, а дружба заканчивается. Это надо?

И вот заводит она меня в магазин, а там — шарфы английские, шарфы французские, шарфы итальянские. Смотрит — а я с голой шеей.

— Нравится? — спрашивает.

— Нравится.

А Марья, она — как таджик. Я у таджиков бывал, помню. Скажешь ему: какой халат у тебя красивый! В качестве комплимента. А он сразу: бери. Или: какой кинжал красивый! Тут же дарит. И Марья так. Раз нравится — давай выбирать. Выбрала она красно-зеленый английский шарф и на меня намотала. Идем по улице — штаны помятые, кроссовки драные и шарф — роскошный. Ну прямо как настоящий француз. Для француза ведь, известное дело, шарф — главный предмет одежды. Без шарфа француз, можно сказать, голый. То есть он может быть и голым, но обязательно с шарфом. Француз без шарфа — то же самое, что таджик без тюбетейки или еврей без пейсов. Можно даже смело сказать, что шарф — это пейсы француза.

В Новый год вообще иногда такое происходит, что и Розановой в голову не придет. Помню, еще на Севере вселился как-то в новую квартиру. Под Новый год. Квартира как квартира. Маленькая, но с телефоном. Но лучше бы, как потом оказалось, была без него. Потому что телефонный номер этот раньше принадлежал одному из отделений расположенного неподалеку почтамта. А тут, как было сказано, Новый год на носу. Я уже надел парадные штаны, колбасы нарезал, как слышу звонок. Беру трубку.

— Алло! — спрашивает женский голос. — Это третье отделение?

— Нет, — отвечаю, — это квартира.

— А где третье отделение?

— Третье отделение находится как раз напротив. Туда и звоните.