Маски

– Так и есть. Ты абсолютно права, Ясуко: что сделано, то сделано, вспять уже не поворотить. Но лично мне понадобились годы, чтобы понять эту нехитрую истину, поэтому ничего удивительного, что господин Ибуки пока еще не добрался до нее. Знаешь, Ясуко, твои речи убеждают меня, что ты та самая женщина, которая способна начать с того, чем закончила я. И в этом смысле ты – моя настоящая дочь. Мое духовное женское начало, которое я пыталась передать Харумэ, да так и не сумела, обрело в тебе новую жизнь.

– Мама… – Ясуко взяла руку Миэко и принялась перекладывать ее из ладони в ладонь, как непослушный ребенок. – Скажите мне кое-что…

– Что?

– Почему вы никогда не рассказывали мне про то эссе… ну, про «Мысли о Священной обители на равнине»? Сомневаюсь, что даже Акио о нем когда-нибудь слышал. Разве вы не должны были показать ему эту работу, когда он сам занялся одержимостью духами?

– О, Ясуко… мне так жаль, что я вообще его написала. Проза – это не мое, надо было придерживаться поэзии. И еще я думала, что сожгла все копии и следа не осталось… Какими же предательскими могут оказаться простые слова – снова налетают вихрем, когда я уж и думать о них забыла, срывают с меня маску… Я написала это эссе осенью 1937-го. Оно предназначалось одному человеку – его тогда как раз призвали в армию и направили в Китай. Я отпечатала текст и отослала ему, но на следующий год получила эссе обратно. На конверте было написано «Адресат скончался от боевого ранения».

– Я чувствовала это, – протяжно вздохнула Ясуко. – В том эссе говорится, что роман Гэндзи с госпожой Рокудзё – не просто мимолетная интрижка. Из того, как вы это написали, я поняла: вы, должно быть, любили кого-то, какого-то молодого человека, но не отца Акио. И человек этот умер. На фронте.

– Да, – односложно ответила Миэко.

Ясуко, горевшая желанием узнать подробности, разочарованно взглянула на утонувшую в подушке красивую головку.

Через некоторое время Миэко приглушенно простонала, не открывая глаз:

– Тот человек приходился отцом Акио и Харумэ, Ясуко. В этих детях не было ни капли крови Тогано.

– Что?! Неужели это правда? – Ясуко так резко села, что одеяло сложилось треугольником, обнажив стройную фигуру Миэко в пижаме из узорчатого шелкового крепа. – Акио знал?

Миэко оторвала голову от подушки и кивнула.

Ясуко не помнила, как вернулась к себе, но проснулась она в своей постели, резко очнувшись от тягучего, топкого сна, в котором бежала сквозь нескончаемую череду белых занавесей.

Снег идет,
Снег идет;
Ни лужайки,
Ни мосточка,
Все белым-бело…
Да, да, да…
Увы мне, увы,
Дорога к дому
Милого
Пропала без следа…

Низкий монотонный голос с явным северным говорком снова и снова повторял слова этой нехитрой детской песенки, и чьи-то ноги отбивали на энгаве ритм.

«Харумэ», – подумала Ясуко.

– Харумэ! Ты уже встала?

Ответа не последовало. Песня смолкла, но после короткой паузы зазвучала вновь. Поняв, что Харумэ пытается вытащить ее из постели, Ясуко ощутила внезапный приступ замешанной на жалости любви, как к бедной сиротинушке. Она выбралась из теплой постели, задрожав от холода, и, прежде чем наспех одеться и выйти на улицу, заглянула в гостиную Миэко.

Сёдзи[27] в тесной прихожей были раздвинуты. Первый снег выстелил сад и припорошил крышу дома.

– А-а-а, так снег и вправду выпал, – пробормотала Ясуко себе под нос. – Вот почему она поет песню крестьян из Канадзавы. – И поглядела на Харумэ, стоявшую у низких перил энгавы напротив каменного умывальника в саду.

Поверх такой же, как у Ясуко, пижамы в красную полоску девушка накинула стеганый жакет из бледно-лавандового крепа. «Наверное, подарок воспитавшей ее бабушки», – решила Ясуко. Она припомнила мрачную роскошь огромного храмового комплекса, куда однажды возила ее Миэко. «Харумэ, которой суждено навсегда остаться маленькой девочкой, была бы гораздо счастливее, если бы ее оставили в покое в тех древних стенах», – пришло ей в голову.

Похоже, Харумэ почувствовала приближение Ясуко и медленно повернулась к ней. Что бы сказал Микамэ, увидь он ее сейчас? На бледном, ничего не выражающем, словно меловая стена, лице выделялись огромные черные глазищи и густые брови, прямо как на бидзинга[28], нарисованных тушью на белоснежной китайской бумаге. Лицо это вызывало в душе какую-то необъяснимую, смутную тревогу, была в нем странная дисгармония, как будто дремотное состояние ее разума отделило живые черты одну от другой.

«Добавь этому лицу ума и мужественности, и оно превратится в лицо Акио», – подумала Ясуко – так четко прослеживалось в них сходство двойняшек. Еще при рождении – даже раньше, еще в утробе матери – Харумэ было предначертано страдать от задержки в развитии, поскольку брат упорно давил на сестру ногами. Поначалу никто ни о чем не подозревал, глядя на пару прелестных детишек, но чем старше они становились, тем очевиднее проглядывал этот недуг.