Мастейн. Автобиография иконы хеви-метала

И поэтому поехал в Хант, штат Техас, в надежде, что на этот раз смена обстановки пойдет на пользу. Или не надеялся. Мне было все равно. Понимал лишь, что нужно избавиться от болеутоляющих. Что же касается долгосрочных изменений поведения? Ну, это было далеко не на первом месте в списке приоритетов.

И вот что случилось. В самом начале своего пребывания я куда-то ушел, чтобы отдохнуть. Помню, рухнул на стул, забросил левую руку за спину, пытаясь свернуться калачиком и уснуть. Затем просыпаюсь, приходя в себя после двадцатиминутного дрема, и, когда пытаюсь встать на ноги, что-то тянет меня назад, как будто я ремнем пристегнут к сиденью. А затем до меня доходит, что случилось: рука онемела и болтается над спинкой стула. Я смеюсь и пытаюсь снова поднять руку.

Бесполезно.

Пробую снова.

Опять ничего.

Повторяю (или делаю попытку) еще несколько раз, после чего помогаю правой рукой оторвать левую от стула. Когда отпускаю левую руку, она падает набок, бесполезно болтаясь, и от плеч до кончиков пальцев начинается покалывание. Спустя несколько минут начинаю немного чувствовать плечо и часть локтя. Но рука по-прежнему онемевшая, будто полностью обколота новокаином. Пытаюсь трясти ей, тереться, ударять о стул. Но бесполезно. Прошло десять минут. Пятнадцать. Пытаюсь сжать кулак, но пальцы не слушаются.

Открываю дверь, бегу по коридору. Тяжело дышать, отчасти потому, что я под кайфом и не в лучшей форме, но еще и потому, что жутко напуган. Врываюсь в кабинет медсестры, прижимая левую руку правой. Кричу, что заснул, а теперь не чувствую руки. Медсестра пытается меня успокоить. Она предполагает, и вполне небезосновательно, что это лишь часть процесса выздоровления: беспокойство и дискомфорт – обычное явление при реабилитации. Но нет. Ощущения совершенно другие.

В течение суток я уже далеко от наркодиспансера, в кабинете ортопеда, и он проводит рукой по бицепсам и вниз к предплечью, тщательно прослеживая путь нерва и объясняя, что нерв сильно зажат, словно соломинка, прижатая гранью стакана. Когда циркуляция крови нарушена таким образом, объясняет он, нерв поврежден; иногда он просто ослабевает и перестает функционировать.

– И когда вернется чувствительность руки? – спрашиваю я.

– Через пару месяцев, процентов на 80… может быть, месяца четыре, а то и полгода подождать придется.

– А остальные 20 процентов?

Врач пожимает плечами. Настоящий техасец: что манеры, что акцент.

– Сло-о-ожно сказа-а-ать, – растягивает он.

Наступает пауза. Еще раз нервно пытаюсь сжать руку в кулак, но пальцы не слушаются. Это моя левая рука, та самая, что бегает по всему грифу. Выполняет всю тяжелую творческую работу. Кормилица, как говорят в музыкальном бизнесе.

– А когда я смогу играть на гитаре? – спрашиваю, понимая, что ответ мне совсем не понравится.

Врач делает глубокий вдох, медленно выдыхает и отвечает:

– О, сомневаюсь, что ты можешь на это рассчитывать.

– Но ведь когда-то отпустит?

Он пристально смотрит на меня. Прицеливается. И поражает в самое сердце.

– Как бы тебе сказать… НИКОГДА.

И все. Смертельный выстрел. Не могу дышать, здраво мыслить. Но каким-то образом сознание четко и ясно говорит мне: это конец Megadeth… конец карьеры… музыки больше не будет.

Жизнь остановилась.

Моя первая фотография с отцом и сестрой Дебби

1. Дорогой папочка

«Чтобы я больше не видел этого дерьма в своем доме! Ты меня понял?»

Пролистай стопку школьных фотоальбомов моего детства или юности и найдешь один из тех черно-белых силуэтов, или, может быть, даже большой вопросительный знак – алая буква А – там, где должно располагаться мое фото. Как и многие детишки, переходящие из одной школы в другую, переезжающие из города в город, я регулярно отсутствовал на уроках, поэтому для одноклассников и учителей стал кем-то вроде фантома, угрюмого рыжеволосого таинственного паренька.

Путешествие мое началось в Ла-Месе, штат Калифорния, летом 1981 года. Там я родился, хотя, возможно, зачали меня в Техасе, где родители жили в течение последних стадий своего бурного брака. Честно говоря, было две семьи: когда я родился, моим сестрам, Мишель и Сьюзен, было восемнадцать и пятнадцать соответственно (я всегда считал их своими тетушками, нежели сестрами); сестричке Дебби было три года. Не знаю, что происходило между двумя группами детей. Знаю точно, что жизнь во многом развалилась, и, в конце концов, матери пришлось самой себя обеспечивать, а отец стал в некотором роде призрачной фигурой.