Мастер

Весь день метался мастер по камере, иногда пускался бегом, пять шагов, три шага, пять, три, а то, прерывая свое топтание по кругу, кидался на стену или разбивал кулаки о железную дверь с долгим, тоскливым воем. Он оплакивал Бибикова, горько оплакивал. Неделями только Бибиков один и поддерживал Якова, жил в его мыслях возможный спаситель, справедливый, благородный человек; он бы выручил его из тюрьмы, из этой ловушки, капкана этого, освободил от самого преступления, от мерзкого навета. В этих мыслях было единственное утешение Якова: добрый человек помогает ему, и с его помощью, когда будет суд, Якова оправдают. И будет он на свободе, и помчится к себе в штетл или, если сумеет собрать средства, подастся в Америку. Где они теперь, эти ожидания, надежды, мечты; он ими дышал, а их у него вырвали без предупреждения. Кто теперь его выручит? На кого ему теперь полагаться? В том месте души, где так прочно засел Бибиков, теперь, гиблая, зияла дыра. Кто теперь изобличит убийц, Марфу Голову и ее дружков, кто объявит о его невиновности журналистам? Если, скажем, она удрала из Киева, перебралась в другой город, а то и в другую страну, – кому теперь надо ее разыскивать? И как же теперь люди узнают о беззаконии против невинного человека? И кто его выручит, если никто во всем белом свете, кроме тюремщиков, не знает, где он? Никому он не нужен, Яков Бок, он – ноль, его нет. Предположим даже, они не собираются его убивать, так они медленно его доконают, похоронят заживо, навеки в этом застенке.

– Мама-папа! – кричал он. – Спасите меня! Шмуэл, Рейзл, кто-нибудь, спасите меня! Спасите меня, люди!

Он ходил кругами, забывая, что ходит, изобретая немыслимые планы побега, и от каждого плана сердце болело, каждый был неосуществим. Весь день он ходил, и ночью ходил, пока не разбились коты, а потом босиком ходил, изранил все ноги. Ходил в почти жидкой жаре, и некуда было идти, только кругами, кругами в этой ловушке, и он ходил, он бил себя – по голове, в грудь, царапал себе лицо, руки и проклинал свою жизнь.

Разбитые ноги болели невыносимо. Яков в изнеможении валился на пол. Пытка, пытка без всяких орудий – эта боль в теле, эта тоска в душе. Стопы, все в струпьях, в кровавых гнойных ранах, вздулись – вот-вот лопнут. Потом опухоль всползла вверх по ногам, стало не видно лодыжек. Мастер лежал навзничь, дышал шумно, с присвистом. Было бы тут хоть чуть-чуть попрохладней. Сколько еще я выдержу? Ноги как будто заковали в кандалы и сунули в огонь. Обе распухли до самых колен. Он лежал навзничь, и он хотел умереть. Злой глаз на него смотрел. Наконец он подставил гниющую ногу под самый глазок; но что он мог сказать, тот, кто смотрел? Ничего он не сказал.

– Помогите! – кричал Яков. – Мои ноги болят невыносимо!

Тот, кто стоял за дверью, пусть слышал, но ничего не ответил. Взгляд исчез из глазка. Мастер дрожал как в лихорадке, весь взмокший, он снова стонал всю ночь. Утром заскрежетал ключ в замке, и в камеру вошел смотритель Грижитской. Вспомнив про Бибикова, Яков весь сжался. Но кривой смотритель был настоящий, живой, человек как человек, и даже Якову показалось вдруг, что то, что он тогда видел в соседней камере, был сон; неужели наяву он видел такое? Он не смел спросить про следователя. Узнают, что он знает, – тут же убьют.

– Ну, что у нас за новые штучки? – спросил смотритель.

– Прошу вас, – сказал Яков. – У меня, наверно, заражение крови. Мне нужен доктор.

– Нет у нас доктора для таких.

Мастер устало прикрыл глаза.

Смотритель ушел. К вечеру он вернулся с фельдшером из тюремного лазарета.

– У него заражение, – сказал фельдшер.

– А это опасно? – спросил смотритель. – Или так, само по себе заживет?

– В обеих ногах гноя полно. Может гангрена начаться.

– И поделом бы этой сволочи. – Смотритель задумался. – Ладно, – он наклонился к Якову, – ступай в лазарет. Тебя бы тут гнить оставить, да камера еще пуще провоняет и заразы напустишь.

– Но как же я пойду? – сказал Яков. – Может, Фетюков или кто-нибудь мне поможет?

– Рыбак рыбака видит издалека, вот и убийца так, – сказал смотритель. – Нет твоего Фетюкова. Расстрелян за несоблюдение правил и сопротивление конвою.

– Расстрелян… – Яков оторопел.

– За неповиновение. И он оскорбил часового. А тебе урок. Ну, пошевеливайся.

– Я не могу ходить. Как я буду пошевеливаться, если я не могу ходить?

– Ходить не можешь – ползи. О, чтоб тя черти упекли!

Как пес, подумал Яков. На четвереньках он подполз к двери камеры, потом, с мучением, дополз по коридору до той, ведущей к лестнице двери.