Мастер

Житняк был поразговорчивей, но тоже не очень распространялся. Кожин сперва и вовсе не заговаривал с мастером, но раз как-то, в подпитии, стал жаловаться, что из сына вот толку не вышло. «Служить не желает, – рычал стражник своим нутряным басом, – и когда уж он в должность какую поступит? Тридцать лет я прождал, что из него человек выйдет, и все я жду. Уж сам себя убеждаю – погодить и погодить, изменится он, человеком станет – какое! Даже обворовывает он меня, это отца-то. Жена говорит – сам виноват, мол, не бил его, когда он мальчонкой был и повадку свою уж тогда выказывал, а я не могу вот этого, чтобы бить. Самому, не приведи бог, от папаши доставалось, чтоб ему на том свете пусто было. Да, плохо, а еще дочка туда же, смотрю, не блюдет она себя, как следовает, ну, я в ее дела не вхожу. А сын – он в тюрьму угодит, наподобие как ты, и поделом ему. Вот так оно получается – как лишнее-то детей баловать».

В октябре Яков молил стражников затопить печку у него в камере, но надзиратель сначала отказывал, ввиду экономии дров. Потом, уже в ноябре, как-то Житняк отпер дверь и двое бритоголовых заключенных, украдкой поглядывая на Якова, внесли несколько вязанок. Он совсем простыл, у него разыгралась астма, и, видно, кто-то из стражников доложил смотрителю, и тот посчитал, наверно, что надо сохранить арестанта живым. Смотритель, как его видел Яков, был человек незлой. Слишком строгий, да, а может быть, глупый – это как взглянуть. А вот старший надзиратель – дело другое. Мастера в дрожь кидало от его оловянных глаз, узкого лица и четырехпалой руки. На что ни глянет, он гложет как будто. Рот маленький, сильный, скрытно голодный. Сапоги воняют собачьим дерьмом, или чем там он их мажет, а на каждом бедре у надзирателя по пистолету. Долго не разрешал он, чтобы Якову дали дрова. Мастер не любил его, и никого он так во всей тюрьме не боялся.

Высокая кирпичная печка дымила из-за треснутого кирпича наверху, но дым все-таки лучше, чем холод. Яков просил, чтобы печку топили с утра пораньше, чтобы иней стаял со стен, хотя, как только нагреется камера, разливалась по полу лужа; и еще он просил топить перед ужином, чтобы ему поесть в тепле. Когда дрожишь от холода, от этих ошметков капусты в щах не получаешь никакого удовольствия. Когда тепло – смакуешь каждый кусочек. Сберегая дрова, он утром, попозже, давал печке выгореть. Потом пальцами выгребал из загнета остывший пепел, клал немного щепы для растопки, одно-два полена, а уж перед ужином Житняк придет, подожжет. Житняк, кажется, ничего не имел против такой процедуры, хотя, бывало, и матерился. Волосы Якову так и не сбрили, хоть приходил как-то тюремный цирюльник, немного его подстриг; бриться ему не давали, и он оброс длинной бородой.

– Это чтоб на еврея больше ты походил, – через глазок говорил Житняк. – Смотритель, слышно, в жидовский кафтан велит тебя обрядить, и шляпу тебе будто наденут, как у раввина, и пейсы тебе завьют, для кошерного вида. Надзиратель давеча говорил.

Арестантам в одиночных камерах дальше по коридору разносили скудную еду другие заключенные, но еврея им обслуживать запрещалось. Еду передавали Житняку или Кожину, а уж те ее вносили к Якову. Житняк этим тяготился, и порой, принося Якову кашу или щи с хлебом, он ворчал: «Вот те кровь христианская, кушай-пей на здоровье». Чтобы войти в камеру, дежурному – иногда стоял за ним вооруженный часовой – приходилось отодвигать шесть засовов, которые закрепили в двери в тот день, когда в камеру поместили Якова. Грохот этих шести засовов, одного за другим, по нескольку раз на дню изводил Якова.

Всю осень Яков не видел смотрителя, потом тот как-то явился в камеру по «деловой надобности».

– На пряжке ремня у Женечки нашли отпечатки пальцев, так что надо проверить ваши.

Агент сыскной полиции принес штемпельную подушечку и лист бумаги – снять у Якова отпечатки пальцев.

Еще неделю спустя смотритель пришел с большими ножницами.

– На теле мальчика обнаружено несколько волосков, хотим сопоставить с вашими.

Яков с неохотой позволил остричь ему волосы.

– Сами отстрижете, – сказал Грижитской, – снимете семь-восемь волосков и положите вот в этот конверт.

И отдал конверт и ножницы Якову.

Мастер срезал несколько волосков.

– А откуда я знаю, вдруг вы возьмете мои волосы, положите на тело мальчика и потом скажете, что они раньше там были?

– Вечная подозрительность, – поморщился смотритель. – Вся ваша нация такая.

– Вы меня извините, конечно, но почему смотритель тюрьмы должен искать улики преступления? Он что – полицейский?

– Не твое собачье дело, – сказал смотритель. – Вот ты невинный, так и представь доказательства.

В конверт с волосами упала вошь, Яков не стал ее вынимать.

Еще как-то утром смотритель принес Якову пузырек черных чернил и несколько осьмушек бумаги – взять образцы почерка. Велел написать по-русски: «Имя-фамилия у меня Яков Шепсович Бок. Я действительно еврей».

Потом смотритель вернулся и велел мастеру написать несколько слов, лежа на полу. Потом он велел Житняку держать Якова за ноги, пока тот писал свое имя, стоя на голове.